Адуев замолк. Только что улыбавшееся лицо его стало мечтательно-сосредоточенным: он глядел на вечно чистое небо, на заснеженные кудрявые Теремки, на широко расплеснувшееся в долине родное село.
Молчание, как всегда во время проводов, было томительно.
Марфа Даниловна, Вениамин Ильич, Матрена Погонышева и Герасим Андреич заговорили вдруг разом:
— Пиши нам, Селифон Абакумыч, а уж мы о всем, о всем напишем тебе…
— Пожалуйста, пишите и с дороги. Открытки я вам в маленький чемодан засунула… — Марфа Даниловна обняла Марину за плечи. — Как я рада за тебя, — шепнула она в ухо подруге.
Марфу Даниловну перебила Матрена Погонышева:
— В Бийске встренете Орефия Лукича, вспомните ему, как я на его пружинной кроватке дрыхла. А теперь, мол, у Матрены своя эдакая. Так и скажите: форменная, мол, на пружинах…
За деревней ямщик остановил тройку.
Прощаясь, Адуев снял шапку.
— Ну давайте, по русскому обычаю, целоваться, друзья!
Адуев бросил шапку на дно кошевки и поцеловал сначала Вениамина Ильича, потом стоявших рядом с ним Рахимжана и старика Дымова.
Аграфена Татурова, косясь на Марину, шепнула Селифону в ухо:
— О Леночке не беспокойся — она у нас у всех на глазах.
Селифон крепко прижал к себе Аграфену, благодарно посмотрел ей в глаза и поцеловал.
Матрена Дмитриевна вытерла платком губы и обняла Марину.
— Ну, дай тебе бог, Маринушка, благополучного хожденья по Москве. А то, сказывают, там трамваи, автомобили, оборони бог… густо идут.
Марфа Даниловна взяла голову Марины в руки, откинулась назад, внимательно посмотрела ей в глаза и потом крепко поцеловала несколько раз.
Чуть в стороне от всех провожающих безмолвно, безучастно, без кровинки в лице — Муромцева.
Анна Васильевна стояла с опущенными глазами: она словно все время пребывала в глубокой задумчивости, разрешая какую-то необыкновенно важную для нее задачу.
Марина подошла к ней и сдержанно, суховато сказала:
— До свиданья, Анна Васильевна.
Вздрогнув, Муромцева негромко ответила:
— До свиданья, Марина Станиславовна, — и пожала протянутую руку Марины.
Взглянув на оживленного, раскрасневшегося на морозе, огромного, казавшегося громоздким в козьей дохе Селифона, точно вовсе и не замечавшего ее безучастности, Муромцева попятилась и спряталась за спину отца.
— До свидания!..
— До свидания!
Ямщик, подобрав вожжи, ждал, пока Адуевы усаживались в кошевку.
— Трогай! — негромко сказал Селифон Абакумыч.
Лошади рванули. Адуевы откинулись на спинку. Навстречу побежал снег. Селифон и Марина встали в кошевке во весь рост и, держась за руки, обернулись. Провожающие махали им платками, шапками. Наклонившись вперед, заслонив ладонью глаза от ослепляющего солнца, Анна Васильевна смотрела на Селифона долгим, неотрывающимся взглядом.
И какая же сверкающая даль! Сколь же прекрасна светлая наша страна! Величайший в мире народ выбрал, обжил, немеркнущей в веках драгоценной кровью своей отстоял в годины лихолетий, кровью и потом удобрил тебя, родная моя земля.
Горы, леса, ширь — конца-краю нет…
Кому не понятна гордость тобою и нежная сыновняя любовь к тебе?!
Какой лютый враг может выжечь любовь к тебе?
Скорей темные леса твои опрокинутся корневищами в небо, а вершинами врастут в землю, чем выжгут из сердец твоих сынов вечную, неискоренимую любовь к тебе…
Да и как можно выжечь, искоренить то, что вошло в кровь человека с молоком его матери! Когда он малым ребенком уже любил тебя, сидя в зимние стужи на теплой печке, вздрагивая от выстрелов мороза в углах избенки и слушая чудесные сказки седой, подслеповатой бабки.
Родина! Теплый полынный ветер тихих осенних твоих полей! Синее небо с венцами журавлиных стай! Необъятна ты и величественна, как океан.
1928–1956 гг.
