Горная долина - [74]

Особое расположение, которое я начал к нему чувствовать, было формой бессознательной защиты от угрюмости Хуторно, скользкости Лотувы и агрессивности Хасу. Хунехуне был медлителен, его любознательная и общительная натура мешала ему сосредоточиться на своей задаче, если его что-то интересовало. По малейшему поводу (например, услышав голоса, доносящиеся с улицы) он бросал работу, чтобы задать вопрос или поздороваться, а через секунду уже болтал около дома, как будто делать было нечего. У юношей вообще оставалась масса свободного времени. Их было слишком много для возложенных на них обязанностей, и их праздность и отлучки создавали для меня неудобства, только если я торопился. Однако даже в тех случаях, когда Хунехуне сильнее раздражал меня, он всегда умел меня обезоружить. И не только на меня он так действовал — большинство людей относилось к нему снисходительно. Даже если они сердились на него, их раздражение обычно таяло в смехе. Я не мог его ругать, когда он, совершив промах, смотрел на меня с извиняющимся видом. Он не находил себе места от стыда, но, даже принимая его извинения, я знал, что измениться он не может. Вероятно, он был искренен в такие минуты, но очень уж живой у него был характер, слишком легко он отвлекался и слишком трудно ему было сосредоточиться. Ему доставляли большое удовольствие поручения, для выполнения которых приходилось иметь дело с людьми, — покупать продукты у женщин или оказывать первую помощь больным. Он мог при этом продемонстрировать элементарные навыки, которые для этого требовались, а заодно поговорить всласть. Часто мне хотелось, чтобы он столько же внимания уделял и своей работе, но я понимал слушателей, время от времени прерывавших смехом его слова. Входя без предупреждения на кухню, я находил его сидящим спиной к стене, с вытянутыми ногами и закрытыми глазами, полностью поглощенным звуками своего голоса и забывшим обо всем на свете.

Во многих отношениях он со мной держался с такой же откровенностью, как с другими, во всяком случае чувствовал себя свободнее, чем любой из его сверстников. Он с радостью делился тем, что знал, хотя не всегда был лучшим источником информации. Юноши его возраста не имели голоса в общественных делах и не знали многого, что касалось старших, но с этой оговоркой Хунехуне, пожалуй, удовлетворял мою любознательность, как немногие другие. Большинство гахуку не привыкло давать объяснения своим поступкам или объективно их оценивать. Им быстро надоедали мои вопросы; если я проявлял настойчивость, она их раздражала, и, чтобы избавиться от необходимости думать, они часто заявляли, что ничего не знают о предмете моих расспросов. Но Хунехуне, казалось, действительно хотел мне помочь и даже жалел, когда не мог этого сделать из-за отсутствия сведений. Он часто через несколько дней вновь возвращался к невыясненному вопросу и сообщал, что за это время расспросил «больших» людей и они объяснили ему то, что я хотел знать. Он бывал страшно доволен, когда чужаки удивлялись тому, как хорошо я знаю местные обычаи. Иногда я слышал, как Хунехуне преувеличивает мои знания, но встречал взгляд юноши, просивший не опровергать его слова. Сведения от Хунехуне я получал не в формальных интервью. Он сообщал мне их, когда мы с ним отдыхали где-нибудь в тени на отроге или когда он без спроса входил в мою комнату в послеобеденные часы и молча ждал, пока я освобожусь для разговора. Все это естественным образом вытекало из наших отношений.

Лишь через месяц или около того, уже после брака Таровы, он всерьез занялся ухаживанием. К тому времени Лотувы и Хуторно у меня не было: Лотува ушел по собственной воле, надеясь найти работу в административном центре, а Хуторно я в конце концов уволил. Хасу еще оставался, хотя тоже собирался уйти, и недавно поступил Асемо. Я видел Хасу очень мало и не желал видеть его больше, коль скоро он выполнял свою работу. Остальные дела легли на Хунехуне, и, хотя не со всеми он справлялся быстро и хорошо, с ним и Асемо я чувствовал себя лучше, чем раньше. Поэтому, когда Хунехуне принялся ухаживать за девушкой, мой распорядок дня сильно нарушился.

Основные сведения о том, как ухаживают гахуку, я получил от Хунехуне. Когда Хуторно переживал кризис, Хунехуне держал меня в курсе его дел — насколько он их знал. Сам Хуторно отмалчивался, но Хунехуне без смущения описывал то, что происходило в домах для ухаживания. Он сам рассказал мне о двух своих неудачных помолвках, описав их фиаско без явной горечи. Однако он был не вполне искренен. Его позиция выражала не подлинные его чувства, а скорее все ту же стереотипную мужскую реакцию. В этой ситуации он неизбежно подвергался не меньшему давлению, чем любой его товарищ. Макис, поддерживаемый старшими, постоянно попрекал Хунехуне его холостяцким положением. Замечания Макиса были сдобрены беззлобными мужскими шутками, советами, как добиться успеха, предложениями одолжить Хунехуне магические принадлежности, которые гарантируют успех, но стоявшая за ними мораль не вызывала сомнений.

В таких случаях Хунехуне сидел с бесстрастным видом. Уважение к старшим исключало возможность другого поведения. Ощутимых различий между ним и Хуторно в этом отношении не было, хотя позднее, когда старшие уходили, я часто сомневался в том, что Хунехуне относится к их словам так же серьезно. Не то чтобы серьезность была чужда его натуре он вовсе не был шутом, и лицо его чаще всего выражало вдумчивость и пытливость, но эти качества сочетались в нем с какой-то легкостью, отсутствовавшей у Хуторно, со склонностью (которую я замечал в самом себе) временно откладывать трудноразрешимую задачу, а не биться над ней до изнеможения. Мы оба были обычно убеждены, что на следующий день положение может измениться и повод для беспокойства отпадет сам собой.