Горная долина - [63]

Мы вошли в селение гама перед рассветом, в тот час, когда мы часто заглядываем дальше, чем позволяем себе в другое время. Возбужденное ожидание моих спутников не вызвало отклика в моей душе. Все было серым и неясным. Горы еще скрывались под покровом тьмы, море травы по сторонам тропинки казалось огромным безмолвным существом. Под деревьями, окружавшими тростниковый клубный дом гама, где большинство мужчин собралось до нашего прихода, еще стоял густой туман. В доме происходило оживленное, но бесшумное движение. Голоса звучали приглушенно, как полагалось в этот час и в этом доме, где инициируемых готовили к церемонии возвращения к жизни. Брошенный Макисом, который проделал рядом со мной весь путь из Сусуроки, я стоял в стороне и дрожал от холода — мои брюки промокли насквозь. В воздухе поднялось легкое движение, как часто бывает, когда ночь уже кончилась, а день еще не начался. Это было еле ощутимое дыхание, сдувшее с деревьев капли холодной росы. Недалеко от меня, у небольшого костра, шипевшего и дымившего на влажной земле, жались любопытные.

Свет стал ярче. Теперь он был бледно-серым и постепенно открывал взгляду отбросы трапез, усыпавшие площадку перед домом. На востоке в небе над горами зажглась узкая золотая нить. Макис подошел ко мне и предложил пойти в деревню и там ждать прихода инициируемых. Они надели украшения, сделанные их сородичами в предшествовавшие недели, и были почти готовы покинуть клубный дом.

Идти было недалеко, но, когда мы достигли деревни, мир уже облачился в одежды зари. По одной стороне улицы, между тростниковыми хижинами, плотными рядами стояли женщины. Справа и слева от нас через каждые несколько шагов над очагами поднимались перья синего дыма. Воздух был тяжелым от запахов ароматической зелени, крови и сырого мяса (воспоминание об убое множества свиней накануне и одновременно обещание горячей пищи, раздачей которой должен был завершиться день). Макис остановился, чтобы обменяться приветствиями с несколькими женщинами в толпе, а я нашел себе место у них за спиной, откуда через головы можно было наблюдать за дорогой, ведшей в деревню. Почти сразу же впереди меня был получен и передан дальше сигнал. Прислонившись к свесу крыши хижины, которая находилась за моей спиной, я не отрывал глаз от конца улицы, где в утреннем свете дрожали изгороди огородов. Над листьями тростника показались пучки перьев, переливавшихся всеми цветами радуги, как будто ландшафт расцвел за ночь невиданными цветами. Зная склонность гахуку к театральности, я не сомневался, что это был рассчитанный эффект. Мое восхищение их режиссерским талантом возросло еще больше, когда стало ясно, что процессия невидимых фигур кружит по огородным тропам, а вовсе не торопится кратчайшим путем прийти в деревню. Свет становился все ярче, и возбуждение женщин выразилось в хоре приветственных криков, звучавших все громче и громче.

Инициируемые показались в конце улицы, когда крики достигли апогея. Впереди медленно и твердо, с высоко поднятыми головами выступали старшие мужчины. В руках они держали луки со вложенными в них стрелами. Даже с далекого расстояния было видно, как гордо они шагают, и в моей душе что-то дрогнуло, когда из их молчаливой группы вырвался знакомый хвалебный возглас, возвестивший вступление в деревню мальчиков, ставших мужчинами и совсем не похожих на себя в прошлом.

Они шли по улице бок о бок с вооруженными воинами, ступая так же медленно, как и те. Шаг их еще замедляли громоздкие тяжелые головные уборы, сделанные для них этой ночью. Волосы инициируемых были плотно забинтованы полосками коры, собранными на затылке в тяжелый пучок, который заставлял их напрягать мышцы шеи. Пучок был украшен хвостами опоссума[44] и перьями казуара[45]. Женщины выбегали из рядов и бросались к инициируемым в поисках сыновей и братьев. Они делали вид, что не узнают их в новом обличье, а узнав — начинали причитать и плакать. Метнувшись в свою хижину, они выскакивали оттуда с комками жира и бамбуковыми трубками, в которых держали свиное сало. Они натирали юношей жиром и швыряли трубки на землю им под ноги. В золотом свете поднимались облака пыли, и еще долго после восхода солнца в деревне не умолкали приветственные крики.

До самого вечера не прекращались шум и топот ног. В селение одна за другой приходили на танцы группы гостей. В конце концов мне стало скучно смотреть, как повторяется одна и та же процедура: танцоры сначала стояли неподвижно, затем наклоняли корпус в сторону и галопом неслись по середине улицы. Я с нетерпением ждал конца и не уходил только потому, что считал своим долгом зафиксировать все происходящее для будущей работы. Мой личный интерес был полностью удовлетворен в самом начале праздника, когда улица ненадолго затихла и инициируемые после торжественного вступления в деревню собрались для танца.

Двенадцать мальчиков стояли залитые светом, в котором еще была мягкая ласка, как в самом начале дня. Теперь, без эскорта, они казались неуверенными и застенчивыми, ничуть не старше и не опытнее, чем в тот день, когда их привели к реке и флейты грызли небо. Неловко двигались они в своих неуклюжих украшениях, и я так и не разглядел волнующую перемену, которую видели их старшие соплеменники. Но когда они начали танцевать в медленном темпе, подражая горделивым движениям мужчин, я заметил, что они держались с чувством большего достоинства, чем прежде. Мальчики двигались даже еще медленнее из-за тяжести, которую несли на своих головах. Асемо был в первом ряду танцующих, его ноги двигались в унисон с ногами ровесников, его лицо, как и их лица, ничего не выражало, а глаза были прикованы к какой-то далекой точке, которую видел только он.