Горная долина - [62]

В последовавшей суматохе было невозможно установить число нападающих. Не отставая от мужчин, они бежали по траве у краев тропы, спотыкаясь и падая, когда она путалась у них в ногах. Вокруг носились, размахивая руками и ногами, вымазанные глиной гротескные, похожие на странные скелеты, фигуры, которые мы видели утром, но главная роль принадлежала не им, а другим женщинам, вооруженным чем попало: камнями, деревянными чурками — ими можно было убить человека, даже луками и стрелами. Одна или две держали в руках топоры. Нельзя было не почувствовать подлинной ярости в этом нападении. Даже мужчины, хорошо знавшие, что их ждет, были, казалось, растерянны, ошеломлены и явно считали, что нападение угрожает перешагнуть установленные ритуалом рамки. Я задумывался об этом и раньше. Незамысловатые ритуалы говорили о глубоких противоречиях между мужчинами и женщинами гахуку, проявлявшихся не только в формальной структуре отношений между полами, но и в идеях превосходства и размежевании, часто переходившем в открытый антагонизм. Преимущество было на стороне мужчин, и они этим пользовались. У женщин было мало прямых путей для выражения своей обиды, хотя, как подозревали мужчины, существовало много косвенных. Возможно, что особенно ясно мужчины осознавали это в тех случаях, когда обычай позволял открыто демонстрировать расхождение в интересах полов. Видя со стороны, что мужчины не скупились на побои, я мог понять их беспокойство. Их тревога ясно говорила о том, что здесь происходила не только символическая церемония; мужчины хорошо знали, что предписанные границы были плохой защитой против взрывчатого потенциала, заключенного в санкционированной обычаем инсценировке возмездия женщин.

Ожесточенный характер этого нападения убедил меня в том, что ритуальное выражение враждебности к мужчинам могло закончиться трагично. Бежавшие по тропинке мужчины держались вместе, задевая друг друга руками и ногами. В центре толпы на плечах у своих носильщиков качались из стороны в сторону, еле удерживаясь, чтобы не упасть, инициируемые. Казалось, нет такого уголка, где не был бы слышен шум, пронзительные крики и брань женщин, бившиеся о стену стилизованного мужского гимна, который звучал все громче и все более вызывающе. Несколько минут обе группы держались особняком. Время от времени из группы женщин летел камень или чурка, обычно попадавшая в бегущую цель: слишком она была велика, чтобы можно было промахнуться. Разъяренные крики тех, кто оказался жертвами нападения, только раздразнили женщин посмелее. Желая вступить в рукопашный бой с мужчинами, они вышли из-под защиты травы и бросились на фланги мужской процессии, с самыми серьезными намерениями размахивая своим оружием. Несколько жертв закачались под их ударами, сбились с шага и потеряли место в строю. Разлученные с собратьями, чувствуя со всех сторон угрозу, они спаслись бегством и с безопасного расстояния осыпали руганью своих преследовательниц. На плечах и ногах некоторых мужчин появилась свежая кровь. Были все основания опасаться более серьезных ранений. Женщины, насколько я мог видеть, не пустили в ход топоры и стрелы, но чурками при прямом попадании можно было раскроить череп, а первоначальные успехи воодушевили женщин на более героические усилия. Несомненно, мужчинам полагалось и приличествовало выдержать нападение, не обращая внимания на летящие камни и палки и убедительно продемонстрировав тем свою силу и мужскую доблесть, но дело зашло слишком далеко, чтобы можно было думать о соблюдении приличий. То один, то другой оборачивался под ударами и, не ограничиваясь гневными криками, переходил к действию. Женщины, продержавшись секунду-две, бросались под защиту травы. Рассыпавшись в ней, они вскоре отстали от ядра процессии, и до самого селения его больше никто не тревожил. Когда женщины снова оказались под сенью деревьев, их беспорядочные и злые крики сменились ритуальными траурными причитаниями.

В конце дня роды разошлись по деревням, уводя измученных мальчиков. Ночью из каждого мужского дома вновь раздались крики флейт. Теперь группы инициируемых проведут там долгое время в затворничестве.

Прошло больше шести недель, прежде чем в деревне гама состоялся заключительный акт инициации. За это время я много думал об Асемо, но не навещал его в мужском доме, где он находился со своими ровесниками. Я следил за ходом дальнейших испытаний, собирая информацию об этом периоде ученичества. Увидеть Асемо было бы несложно, хотя жители Сусуроки, в отличие от гама не вовлеченные непосредственно в события, вернулись к своим делам. Я говорил себе, что не могу проводить время, которого у меня так мало, вне пределов Сусуроки. На самом же деле я боялся, что встреча с Асемо лишь усилит мою душевную боль, обострит ощущение его личной трагедии, которое вызвало во мне зрелище инициации. Я не мог не видеть вопиющего контраста между последними событиями и мотивами, которые побуждали Асемо искать у меня поддержки.

Поэтому я не только держался в стороне от Асемо, по и не испытывал особого желания видеть заключительные церемонии, официально утверждавшие его принадлежность к мужской организации. Гордость старших, шум похвал, приветствовавших принятие инициируемыми принадлежавшего им по праву статуса, были окрашены для меня непонятной присутствующим грустью, что придавало торжествам особую горечь.