Горловка. Девятьсот пятый - [4]

Жестокий самосуд властей,

Доведший до кровопролитья

И страшной гибели людей;

Забыл о том, как было нужно

Его дружине поступать:

Солдат, не отобрав оружье,

Не следовало отпускать;

Забыл про тщетные надежды,

Что разрывали изнутри;

Забыл мечты, что грели прежде,

А ныне просто умерли;

Забыл о ложном чувстве долга,

Что в бой бессмысленный вело;

О беззащитности посёлка,

Который снегом занесло.

* * *

А Горловка лежала рядом.

Её заснеженный простор

Вполне бы мог открыться взгляду,

Будь вьюги послабей напор.

Отсюда с крыши б можно было[3].

Увидеть Корсунский рудник,

Копров его пейзаж унылый

И террикона строгий пик.

Увидеть рядом, чуть правее,

Свечу машзаводской трубы,

Струящей в небо, не жалея,

Дымов неровные клубы.

Увидеть улицы Садовой,

Изогнутой, как канапе,

Ряды домов постройки новой

Для служащих ОЮРКП[4].

Квартиры – не чета шахтёрским

Нагромождениям лачуг,

Ютящимся по склонам плоским

Холмов, разбросанных вокруг.

Увидеть можно б было зданье

Пекарни Мишурьянца, плюс

Три магазина, чьи названья

Вводили жителей в искус.

Один из магазинов этих

Был, к сожалению, сожжён:

Его обугленные клети

Глядели в хмурый небосклон.

Так красным петухом злодейским

Потешился в чужом добре

Народ бездумный в день еврейских

Погромов в этом октябре.

Увидеть можно было б также

Колонии машзаводской

Домов скукоженных, озябших

Не ровный и сумбурный строй

Из редких каменных строений

И частых мазанок кривых,

Полуземлянок, помещений

Столь неуютных и сырых.

С востока Корсунская балка

Была видна бы. Юный сад,

Основа будущего парка,

Собой порадовал бы взгляд.

На склоне балки, в окруженье

Садовой поросли, вставал

Красивый дом – на загляденье

И зависть местных приживал.

Построенный главинженером

ОЮРКП апартамент

Имел приличные размеры,

Конечно, как на тот момент.

Наверно, слишком уж дивила

Домина эта местный люд,

Что горловцы[5] назвали «виллой»

Сей инженеровский приют.

* * *

Обилье пищи философской

Дарует, кстати, нам пример,

Что по фамилии Янковский

Был этот главный инженер.

Уж как-то в Горловке сложилось,

Что местечковые царьки

С фамилией Янковский жилы

С народа тянут в две руки.

* * *

Пожар не то, чтоб разгорался,

Но и не думал угасать.

Андрей уже не опасался,

Что дом не сможет отстоять,

Но всё ж заглядывал с опаской

Во двор пылающих казарм,

Где разошёлся смертной пляской

Зловещий огненный плацдарм.

Был Гречнев так сосредоточен,

Что ничего не замечал,

Как будто мир из многих точек

Творец в одну лишь точку сжал.

А положенье изменилось:

На западе, где был рудник,

Как будто что-то оживилось,

И некий фактор вдруг возник.

Тревожно выстрелы зардели,

Неся ранения и смерть.

Их даже сквозь муар метели

Возможно было разглядеть.

P.S. По окончании Горловского боя Андрей Гречнев с группой дружинников через Скотоватую, Луганск и Ростов-на-Дону перебрался в Москву и далее – за границу. Стал профессиональным революционером. В советские времена занимал хозяйственные посты. Вернулся в Горловку только через 50 лет – в 1955 году.

17 (30) декабря 1905 года. За десять часов до поражения. Капитан Угринович на следующий день после расстрела рабочих Горловского машиностроительного завода

17 (30) декабря 1905 года. За десять часов до поражения.

Капитан Угринович на следующий день после расстрела рабочих Горловского машиностроительного завода

В связи с волненьями в бедовой

И дерзкой Горловке драгун,

Квартировавших на Садовой,

Решили укрепить (в канун

Возможных жестких столкновений)

Пехотной ротой – для борьбы

С зачинщиками возмущений

И усмиренья голытьбы.

К тому же весь состав наличный

Земской полиции примчал,

И пристав Немировский лично

Своих орлов сопровождал.

Возглавил этот разномастный

И сборный войсковой отряд

Драгунский капитан, прекрасный

Служака, но не дипломат.

Гонять рабочих Угринович

(Так звался этот капитан)

Был не готов. Драгуну совесть –

Непозволительный изъян.

Палить в японцев или турков,

Быть беспощадным на войне

Приемлемо – для демиургов

Кровавых радостей – вполне.

А здесь свои же, россияне,

Грешно и дурно в них стрелять,

Будь то шахтёры, будь крестьяне,

Будь даже бунтовщик и тать.

Не собирался Угринович

Вчера устраивать стрельбу,

Но коль дано пролиться крови,

Уже не изменить судьбу.

Кто ж знал, что туповатый пристав

И пара глупых держиморд

Из лихоимцев и садистов

И ненавидят свой народ?

Да Угринович эту «тройню»

И сам готов был расстрелять,

Когда б они, затеяв бойню,

Не удосужились сбежать.

* * *

Вчера не вьюжило. До ночи

Истоптанный кровавый снег

Тревогу мрачную пророчил

И смертной жатвы новый грех.

* * *

Так, после вздорного расстрела

Работников машзаводских

Лихое воинство засело

В казармах мрачных и глухих.

Но и с учётом укрепленья,

Что в спешке за ночь возвели,

Удерживать сооруженье

Они бы долго не смогли.

Всё это, будучи военным,

Наш совестливый капитан

Осознавал и, несомненно,

Отхода приготовил план.

Возникшие соображенья,

Без лишних страхов и прикрас,

Он изложил для обсужденья

Своим подельникам сейчас.

Сам отстранённо-флегматично

Выглядывал в косую щель

Щита, в который хаотично

Стучались пули и метель.

Щит, что закрыл проём оконный

Двухслойной сбивкой горбыля,

Конечно, был не дот бетонный,

Но и не хлипкая сопля.

За ним укрывшись, Угринович

Пытался во дворе узреть,

Что им сегодня приготовил

Господь: удачу или смерть.

* * *

А сзади, страстью сатанея,