Горький апельсин - [90]

Мне не хотелось сразу возвращаться в Линтонс. Я побрела к усыпальнице, подумывая провести какое-то время в обществе двух каменных жен, но там было слишком мрачно, цветы на груди у женщин засохли и поблекли, а из углов склепа несло мочой. В конце концов голод погнал меня обратно в надежде, что я смогу где-нибудь отыскать какую-то еду. Надвигавшаяся гроза так и не разразилась, и солнце висело над самыми уступами, растянувшись абрикосовыми и алыми полосами. Коровы с поля ушли, но под кедром еще витало приторное зловоние, которое они оставили после себя. Мне следовало бы избрать иной путь и обойти дом со стороны фасада или портика, потому что я не могла удержаться от того, чтобы не поднять взгляд на комнаты Кары и Питера. У меня уже тогда возникло ощущение: что-то кончилось. Многие из окон дома закрыли, и заходящее солнце отражалось в стеклах то тут, то там, так что казалось, за каждым ревет пожар, незаметно пожирая дом. Открытыми оставались лишь окна гостиной Питера и Кары, и я видела, что Питер, опираясь на подоконник, выглядывает наружу. В руке он держал что-то стеклянное – стакан. Я слышала, как играет пластинка – Bookends Саймона и Гарфанкела, мы ее все время ставили. Я стояла за кедром и в сумерках, наверное, сливалась со стволом, но я подумала, что Питер меня разглядел, потому что он вроде бы поднял стакан, словно провозглашая тост, – может, в знак прощения или извиняясь. Я приветственно помахала ему, но, несмотря на все свои надежды, я знала, что все уже не будет как прежде, не может оставаться как прежде.

Интересно, если бы я сразу поднялась в их комнаты, конец был бы другим? Но я испытывала слишком острый стыд, унижение отказа было слишком свежим, и потом, я не знала, что Питер рассказал Каре. Он мог сказать, что я сама разделась и сама прижала его руку к своему телу. Возможно, они посмеялись над этим. Но потом я вспомнила, как Кара заметила, что я не настолько интересна – имея в виду, что обо мне и говорить не стоит. Я прошла в боковую дверь и поднялась на чердак по винтовой лестнице.

В комнатах подо мной было тихо. Высунувшись из окна, я посмотрела вниз, но ничего не увидела. В ванной, собирая свои туалетные принадлежности, я опять слышала шум воды в трубах и потом плеск их ванны. Я сняла халат, снова надела материнское белье, свою юбку, свою блузку. Никогда еще они не казались мне такими тесными. Все мои вещи по-прежнему умещались в два чемодана. Сборы не заняли у меня много времени: из вещей, которые не приехали вместе со мной, я уложила только портсигар, который мне подарил Питер, и записку Кары. Сев на кровать, я размышляла, можно ли мне просто уехать – или нужно все-таки зайти попрощаться. Но если кто-то из них в ванной, мне придется довольно долго ждать. И вот я сидела на кровати и смотрела, как в саду удлиняются тени.

А потом меня вдруг охватила внезапная потребность поспешить, страстное желание как можно скорее вырваться из Линтонса. Я посмотрела на часы: если потороплюсь, то успею на автобус, который идет от главной дороги к железнодорожной станции, а иначе придется раскошеливаться на такси или ночевать в «Хэрроу Инн». У меня не было никакого четкого плана, куда ехать. Назад в Лондон – больше я ни о чем не думала.

Я повесила на руку сумочку и плащ, подхватила оба чемодана и стала спускаться по винтовой лестнице. Я могла спокойно добраться донизу, выйти через парадную дверь, обогнуть фонтан и двинуться по аллее. Но в коридорчике я замешкалась в нерешительности, сошла на одну ступеньку, потом снова поднялась. А потом локтем толкнула дверь, обитую сукном. Дверь, ведущую в коридор Кары и Питера. Оказавшись возле их комнаты, я поставила чемоданы, свернула плащ и положила его на них, чтобы он не касался пола. Я прильнула ухом к их двери, но ничего не услышала.

Я смущенно постучала, надеясь, что их там не окажется и я смогу оставить им еще одну записку и тихонько выскользнуть. Никто не отозвался на стук. Изнутри не доносилось никакого шума. Повернув ручку, я вошла в комнату. На столе громоздились грязные кастрюли и миски, которые Кара использовала, готовя лосося и картошку. В плетеной корзиночке валялась зачерствевшая горбушка булочки к завтраку. Один из винных бокалов, из которых мы пили, лежал на боку, и по красному дереву стола расползлась лужица. На проигрывателе все еще крутилась пластинка, но из динамика доносился только повторяющийся треск. Оказывается, в кухонном уголке Кара все-таки действительно выжимала апельсины: четыре измочаленные и выпотрошенные половинки с ровными краями лежали на разделочной доске. Третий апельсин, весь в буграх и вмятинах, одиноко ждал в решетчатой вазочке. Она была голубая с золотом – под стать столовому сервизу.

– Эй! – позвала я. – Кара? Питер?

Дверь в их спальню оказалась захлопнута. Здесь стояла какая-то чрезмерная неподвижность, чрезмерная тишина. Встав посреди комнаты, я прислушалась и потом принялась рыться у себя в сумочке, ища ручку и листок бумаги. Тут из ванной до меня донесся плеск воды.

– Питер? – снова позвала я.

И Кара вышла в гостиную, оставив дверь в ванную приоткрытой. Ее зеленое вечернее платье (она успела переодеться в то шелковое, с тонкими лямками и перьями) спереди было темнее, словно она что-то на себя пролила.