Горький апельсин - [88]

– И никакого корабля? И вы не поехали в Шотландию?

– Позже. В Шотландию – позже.

– Не понимаю.

Питер посмотрел куда-то вдаль, над озером, и снова зашагал.

– Но зачем ей врать мне обо всем этом?

– Потому что… потому что она вас раскусила, Фрэн. Она знает, что вы ей поверите, все скушаете. Она чертовски умелая рассказчица, и ей нужна лишь аудитория. Если она расскажет историю хорошо, вы увидите ее совсем не такой, какой она сама себе представляется. Всякому ведь хочется переписать свое прошлое – если это означает, что тем самым перепишется и будущее. Правда?

Тропа расширилась, и мы пошли рядом. Он говорил, не глядя на меня: видимо, он сам себе напоминал о том, что случилось когда-то.

– Когда я скопил достаточно денег, я купил билеты на самолет в Рим. Для нас троих – для меня, для Кары и для Финна. – Он двигался быстро, вынуждая меня делать добавочные шажки, чтобы от него не отставать. – Финну было три месяца. Я зарегистрировал нас в гостинице, и Кара пребывала в таком возбуждении, так восторгалась, что наконец-то попала в Италию. Мы отправились в какое-то заведение отпраздновать это событие, поели, выпили несколько бокалов. Она хотела все увидеть, все попробовать на вкус. И Финн был такой же – так и вбирал все огромными глазищами. Когда мы вернулись в гостиницу, было уже поздно. Но ей и это казалось прекрасным: не думаю, чтобы она когда-нибудь прежде ночевала в гостинице. Я был так рад, что она в кои-то веки счастлива. Но я устал, и мы поссорились. Не помню, насчет чего. Она стала наполнять ванну, а мне так все надоело, что я ушел поискать какой-нибудь бар. В доме, который мы снимали в Ирландии, у нас не было нормальной ванны, только жестяная перед камином. Когда я вернулся, она спала в ванне. Она держала на руках ребенка и уснула. А он выскользнул в воду и утонул.

– Ох, Питер.

Я остановилась, но он шагал дальше. Подобрав какую-то палку, он принялся колотить ею по верхушкам тростников, росших вдоль берега. Жесткие и плотные мужские соцветия сгибались, раскачивались, посылая в неподвижный дневной воздух вихри желтой пыльцы.

– Она разводит эти разговоры насчет рая и ада, хочет знать, где теперь Финн. Все это чушь собачья. Мальчишка мертв. – Он задохнулся на этих словах, но сумел собраться. – Все твердит и твердит, что это было непорочное зачатие.

Догнав его, я спросила:

– А вы уверены, что нет?

Он глянул на меня как на сумасшедшую. Но мне впервые за все это время, полное вранья и полуправд, хотелось самой составить о чем-то ясное представление и перестать склоняться то в одну сторону, то в противоположную. Наиболее дикой казалась история о том, что у Финна не было никакого отца, но я ощущала, что в ней содержится зерно истины, которое слабо просвечивало сквозь ее оболочку, и что, если эту оболочку хорошенько протереть, можно увидеть сияние зерна.

– Она просто наваливает на себя всевозможные вины и страстно жаждет понести наказание. Ей кажется, что если она зайдет в этом достаточно далеко, то все куда-то исчезнет, – проговорил Питер. – Но это никогда не исчезнет, только она этого не понимает. А я… я просто хочу помочь ей пройти через это. Но от такого устаешь, чертовски устаешь. Мне бы сейчас следовало быть там, в доме, присматривать, чтобы она оставалась в безопасности.

Но я не предложила повернуть назад.

Озеро сузилось: здесь его пересекала плотина. Часть воды, замедляя, отводили в грот – получался бассейн внутри рукотворной пещеры. Вокруг водоема сделали узкую каменную полку. На ней можно было стоять либо сидеть, свесив ноги в воду, если хватало храбрости. В солнечную погоду в определенное время дня свет, отражавшийся от поверхности, плясал по стенам пещеры, точно отблески бокала, который Питер повесил на окно их спальни. Отраженные лучи мерцали на низком потолке из дробленого кремня, на кусочках перламутра, вдавленных в известковый раствор.

В другие дни я представляла, как мы с ним сидим в этом гроте, опустив ноги в воду, и наши руки соприкасаются. Это место казалось мне очень романтическим, очень подходящим для того, чтобы признаться Питеру, что я его люблю, что я знаю – я могу его осчастливить. И чтобы он сказал, что тоже меня любит. Я часто размышляла над словами Питера о том, что он не хотел причинять боль Мэллори, влюбившись в Кару, и думала, что и мой отец не собирался причинять боль матери, когда влюбился в ее сестру. Так легко было найти оправдание моим чувствам.

Но реальность грота оказалась промозглой, и мы стояли где-то сбоку, ссутулившись и пригнув голову – из-за низкого свода. А когда мы посмотрели в бассейн, вода в нем была темная, и мы в ней не отражались.

– А как насчет шубы Джорджа Харрисона? – поинтересовалась я.

– Что-что?

– Ничего особенного. Неважно.

Я смутилась из-за того, что упомянула об этой истории. Она казалась такой банальной по сравнению с потерей ребенка.

– Джордж Харрисон?

– Она мне рассказывала, что познакомилась с ним в Ирландии, еще до того, как познакомилась с вами. И что его шуба до сих пор в вашей с ней спальне, в этом доме.

– Как такое может быть? Шуба неведомым образом спасена, хотя мы все потеряли на этом ее воображаемом корабле, включая нашего сына?