Горький апельсин - [86]

Я до сих пор злилась на Виктора из-за тех слов, которые он сказал накануне, и не понимала, почему он снова явился.

– Очень подходящая погода для пикника, вы не находите? – заметила Кара с улыбкой.

Она теребила серьги, которые ей подарил Питер, и у меня вдруг возникло нелепое опасение, что Виктор может спросить, откуда они у нее и как Питер смог позволить себе их купить.

Питер успел выставить под колонны портика железный столик и три стула, и я поняла, что это те самые, с фотографии в книге, которую я стащила в библиотеке. Он ушел в подвал за старым упаковочным ящиком, чтобы использовать его в качестве четвертого сиденья. Кара отправилась делать чай. Свет оставался таким же болезненно-желтым: наверное, такой бывает в конце времен, подумалось мне.

Когда мы с Виктором остались одни, он наклонил ко мне голову (его Иисусова шевелюра обрушилась вперед) и прошептал:

– Вы ведь ей не рассказывали? Насчет этого молодого человека?

Я непонимающе нахмурилась.

– Того, что спрыгнул с галереи в вестибюле, – пояснил он.

– Конечно нет.

– Я просто подумал – вдруг Кара именно поэтому чуть не прыгнула вниз.

– Она не собиралась прыгать вниз, – возразила я. – Они с Питером заспорили. Ничего особенного. Она отошла подышать свежим воздухом. Там на крыше стояла такая духота.

Тут Питер принес ящик, а Кара вернулась спросить, пьет ли Виктор чай с молоком и сахаром, извиняясь, что печенья не осталось, и добавляя: если бы она знала, что он придет, она бы сделала маленькие мадленки с шоколадной глазурью и апельсином, потому что она как раз недавно сорвала с дерева три горьких апельсина. Она в подробностях рассказала, как взбивала бы яйца, если бы до этого не извела их на майонез, как замесила бы жидкое тесто с этими яйцами и соком трех апельсинов, только вот она забыла докупить муки и ее все равно не хватило бы, и что важнее всего дать тесту постоять в холодильнике час-другой, прежде чем разливать его через трубочку по формам. Она извинялась, что у нее сейчас нет темного шоколада, который она могла бы согреть, чтобы окунуть в него остывшее печенье. Мне не хватило смелости сообщить ей, что эти апельсины наверняка давно высохли внутри, а значит, бесполезны для кулинарных целей.

Виктор сидел за столом – с таким видом, словно уже сожалел, что заглянул к нам. Мы предприняли довольно вялую попытку обсудить температуру воздуха и вероятность грозы. Глядя на Питера, сложившего руки на груди, я подумала, что он, вероятно, сердится, что в его чаепитие вторглась религия. Кара снова вернулась, извиняясь за то, что у нас нет молока, и спрашивая викария, не согласится ли он взамен на ломтик лимона. Когда она снова ушла, Виктор вдруг хлопнул себя по лбу.

– Бог ты мой! Я чуть не забыл, зачем приехал.

– Не с новыми павлиньими глазами? – произнес Питер.

Только тут я поняла, что он заметил результаты наших трудов в голубой гостиной.

Поднявшись, Виктор вытащил из кармана джинсов конверт.

– Телеграмма! Я случайно оказался на почте, когда ее принесли, и там спорили о том, должен ли мальчишка-рассыльный или почтальон тащиться в такую даль на велосипеде, чтобы ее доставить. Вот я и вызвался. Решил, что славно будет еще раз прокатиться сюда и увидеться с вами, мисс Джеллико.

Я знала, что он специально приехал меня проведать, проверить, как у меня дела. Но не испытывала никакого чувства благодарности. Мне не требовалось, чтобы обо мне кто-нибудь заботился.

Не успел он передать телеграмму, как появилась Кара с серебряным подносом. Чайник лишь наполовину прикрывал выгравированный на серебре герб Линтонса.

– У нас совсем не осталось лимонов. Надеюсь, это ничего. Я забыла, что истратила их на майонез, а он на крыше вместе с остатками лосося и картошки, хотя, думаю, вы все равно не захотите пить чай с майонезом. – Засмеялась только она одна.

– Ничего страшного. Спасибо.

Виктор резким движением руки всунул телеграмму в пространство между Питером и мной. И пока я размышляла над тем, как это странно: телеграмма, адресованная нам обоим, Питер взял конверт и открыл.

Его лицо сразу стало болезненно-бледным.

– Боже милосердный, – пробормотал он.

– О господи, – встревожился Виктор. – Плохие новости?

– Что? – спросила я. – Что такое?

Кара, демонстративно игнорируя и поведение Питера, и телеграмму, разлила чай по чашкам. Она улыбалась, но руки у нее тряслись.

– Это от Либермана. Он едет сюда.

– Сюда? Из Америки? – нелепо вырвалось у меня.

Питер уставился на чайник. Я взяла у него из рук телеграмму и, прочтя ее, спросила:

– Что у нас сегодня?

– Вторник, – ответил Виктор.

– Нет, я про число.

– Двадцать шестое.

– Августа?

– Да, августа. Из-за этого какие-то сложности? – Виктор перевел взгляд с меня на Питера.

– Он будет здесь завтра утром, – сообщила я.

Питер продолжал молча созерцать чайник.

– Разве вы не закончили свои отчеты? – спросил Виктор. – Но ведь он наверняка предоставит вам еще несколько дней, если вы их не доделали?

Я подумала о мебели в комнатах наверху: о письменном столе, о кроватях и зеркалах, о бокалах и столовом серебре, об обеденном столе красного дерева, о ковре, о кушетке. А также о пропавшей картине Рейнольдса и о бронзовой египетской кошке, которую я не видела с того дня, когда мы вскрыли музей. Я вспомнила, что мы уже по крайней мере неделю ничего не мыли и что пустые бутылки из-под шампанского и прочих вин мы начали коллекционировать (почти как сувениры), и теперь они рядами стоят вдоль стен в гостиной Кары и Питера. Я подумала о нарядах, об итальянских картонных домиках, о чучеле медведя. Невозможно к завтрашнему утру запихнуть все это на место и прибраться. Сумеет ли мистер Либерман догадаться, что тут творилось? Я подумала о своих жалких чертежах, о примитивных обмерах моста и причудливых садовых построек, об акварельных рисунках оранжереи, о заметках, которые я набросала для отчета.