Горький апельсин - [69]

– Не могли бы вы посмотреть?

– Конечно. – Он свернул рулетку.

Кара перестала кружиться.

– Вы слышали среди ночи черного дрозда? – Она приподняла зеленую ткань платья, уронила ее. До материи добралась моль – проела нижнюю часть подола, обратив ее в кружево. – Он пел на тутовом дереве.

* * *

– Вы суеверны? – спрашиваю я Виктора.

– Как вы себя чувствуете, мисс Джеллико? – Он склоняется ко мне.

– Вы суеверны?

На сей раз я, видимо, произнесла это вслух, потому что он откликается:

– Черные кошки и кроличьи лапки?

– Да, всякое такое, – говорю я, и он наклоняется еще ниже, чтобы послушать. – Белые коровы и бабочки, полевые мыши и зайцы. Однажды я видела зайца в линтонсской библиотеке.

Виктор весь напрягается, надеясь, что в его руках окажется сеть, при помощи которой он может меня спасти. Детский сачок на палочке, который он опустит в бешено несущийся поток, где я верчусь в водоворотах. Он бы меня оттуда вытащил, если бы сумел. Но теперь меня уже ничто не остановит: меня несет по течению. Скоро я доберусь до водопада, и меня смоет с обрыва, и это будет конец.

– Считается, что это оборотни, – поясняю я. – Что они предстают женщинами. Кара держала под кроватью кусок заячьего меха. Говорила мне, что это делает ее более желанной для Питера и наделяет его мужской силой.

– И это помогло? – спрашивает он.

– Нет.

– Она ревновала вас к нему, верно? – интересуется он после короткой паузы. Ему хочется, чтобы эта беседа продолжалась.

– Вы верите в непорочное зачатие? – спрашиваю я в ответ.

– Верю, – говорит он чуть ли не с обидой в голосе. Он хороший актер. – Если мы будем это отрицать, значит, Христос был просто человек, а ведь мы знаем, что это не так. Он – Сын Божий. Воплощение Бога в Христе – один из краеугольных камней моей веры.

Я замечаю, что в комнате – одно из Помогающих Лиц. Он всегда демонстрирует рьяную религиозность, когда нас кто-то может услышать.

– Кара и об этом вам рассказывала? – шепчет он, по-прежнему пытаясь вытянуть из меня правду.

– А вы знали, – говорю я, – что даже в девятнадцатом веке ирландцы еще верили, что зайчихе не нужен заяц для того, чтобы зачать?

Виктор поднимает брови.

– Партеногенез, – говорю я (или мне кажется, что говорю).

Но фигура Виктора блекнет, и я снова вижу зайца в библиотеке. Он плачет, издает какой-то задушенный стон, тот звук, который они производят, когда страдают.

– Ш-ш-ш, миссис Джеллико, – говорит Помощник.

Я держу в руке горлышко бутылки из-под шампанского, нижняя половина отломилась, и края заострены, иззубрены. Заяц встает на задние ноги, а передними начинает боксировать, но при этом он делается выше ростом, его янтарные глаза проваливаются, вместо шерсти появляется человечья кожа, передние лапы обращаются в руки – и вот передо мной Кара, сбоку на голове у нее рана, широкая и кровавая. С моей бутылки на страницы книг падают капли.

* * *

Каждый день Кара ездила на велосипеде в город – за продуктами. Питер провожал ее без всяких комментариев, но, если она отсутствовала дольше двух часов, он, прислонившись к столбу ворот, все курил, высматривая на аллее клубы пыли от ее велосипедных колес. Не знаю, как бы он поступил, если бы она не вернулась. Мы хорошо ели, много (едва ли не слишком много) пили, то и дело потрошили музей, добывая там вещи, которые нам требовались или просто нравились. Мы пользовались медными кастрюлями, столовой посудой тонкостенного фарфора и хрустальными бокалами. Когда они слишком загрязнялись, мы приносили еще, а немытое складывали у стен и под столом.

Примерно неделю спустя после того, как мы с Питером ездили обедать, я, стиснув в руке бутылку с шампанским, зажав открытое горлышко большим пальцем (пузырьки все равно вырывались наружу), неслась сквозь деревья к озеру вслед за Карой и Питером, крича и смеясь. В свои двадцать лет я никогда так не веселилась. Луна серебрилась на воде.

Оказавшись на пирсе, мы, подпрыгивая и хохоча, начали стягивать с себя одежду – платья, халаты, брюки, цилиндр, – и я ловила проблески бледной кожи, белых конечностей, маленьких грудей Кары, подскакивающего пениса Питера. Добежав до края, Питер прыгнул вперед, и мы последовали за ним, вопя от холода. Я даже не вспомнила про то, что Кара несколько раз отказывалась плавать, уверяя, что не умеет.

Мы вынырнули, горланя, плещась и хохоча. В черной воде очертания наших тел сливались с тенью травы и тростника, подступавшего с берега, словно ряды стройных зрителей. Я молотила ногами и, когда мои ступни касались мягкой грязи, отдергивала их, создавая еще большее волнение на поверхности, так что наших голов, рук, плеч было не разобрать в поднявшихся брызгах. Скорее всего, прошло несколько минут, прежде чем мы хватились ее. Как это вообще возможно – чтобы трое вдруг превратились в двоих?

– Кара! – заорали мы с Питером. – Хватит шутить.

Нырнул ли Питер за веткой, которая могла оказаться бледным запястьем, или схватился за пучок травы, который мог оказаться волосами, и вытащил ее из-под воды, – или она без движения плавала на поверхности? Я так толком и не поняла. Только в следующий момент Кара распростерлась на берегу, а мы очутились рядом с ней, и вокруг нас висел запах пруда, к ее ногам прилипли водоросли, ступни и лодыжки были облеплены грязью, словно мы выкопали ее из земли с корнем, белую лилию, лежащую теперь на берегу в лунном свете. Питер нажал ей руками посреди груди, раз, другой, я слышала, как он считает, присев над ней на корточки. Ее живот и треугольник темных волос между ног приподнимались от толчков Питера, и я увидела, как раз перед тем, как Кара кашлем вернула себя к жизни, серебристые полоски поперек ее живота, словно звездные лучи, исходящие из ее межножья. У меня никогда не было детей, я никогда не вынашивала ребенка, но я знала, что это за следы. Я достаточно часто мыла мать, чтобы знать это.