Горький апельсин - [68]

– О-оп, – произнес Питер, когда я повалилась на него, и мягким толчком посадил меня прямо.

Все казалось дико смешным.

На подъезде к дому я была уверена, что автомобиль вот-вот врежется в фонтан.

– Осторожно – Канова! – крикнула я, хохоча и ударяясь о дверцу, пока он объезжал препятствие.

– А вы разве не знали, что это, черт побери, подделка? – Брызгая слюной от смеха, он ударил по тормозам. – Контрафактный Канова!

– Канова – фальшивка снова!

Нам показалось, что это ужасно остроумно.

Войдя через незапертую парадную дверь, мы, помогая друг другу, стали подниматься по главной лестнице, причем я все норовила наступить на полы халата и чуть не падала, и мы то и дело шикали друг на друга. Я подумала, не пригласить ли его ко мне наверх выпить кофе, но тут вспомнила, что у меня нет ни кофе, ни даже чайника.

На верхней площадке, у двери, ведущей на винтовую лестницу, мы остановились. Мы стояли рядом, и я с готовностью запрокинула голову.

– Фрэнни, – начал он. – Я думаю…

Он встретился со мной глазами и опустил ладонь мне на предплечье. Это длилось недолго: я успела моргнуть всего раз-другой. Я была уверена, что сейчас он скажет, что хотел бы, но не может, не должен.

– …думаю, мне надо бы посмотреть, как там Кара, – закончил он.

– Конечно, – отозвалась я, делая шаг назад и нашаривая за спиной дверь, обитую сукном. – Конечно.

Мне понравилось, что мы с ним оба ведем себя как честные люди – противясь своему желанию.

Он двинулся по коридору к их комнатам. Я очень хотела, чтобы он хоть раз обернулся, и кровь во мне прямо закипела, когда он остановился и действительно оглянулся. Я не сомневалась, что выражение его лица означает желание и самоотречение.

– Вы должны почаще надевать это платье, – произнес он. – Вам идет. И не беспокойтесь, если кто-то будет на вас пялиться. Какое вам дело, что думают другие?

Он словно дал мне оплеуху. Я не заметила, чтобы на меня кто-то пялился – во всяком случае, на то, как я выгляжу.

– Что ж, – сказал он, – спокойной ночи, Фрэнни.

Я смотрела, как он удаляется. Когда он вошел к себе и дверь за ним закрылась, я повернулась и побрела наверх по винтовой лестнице, ведя костяшками пальцев по шершавой стене, обдирая их и не замечая боли.

* * *

Ночью я проснулась от того же звука в соседней комнате: кто-то встряхивал мокрое белье и царапал когтями оконную раму. Я подумала о доске, которой заколотила разбитое окно: может, она отскочила? Но я была уверена, что нет. Я лежала, вспоминая мать. То, как смерть съежила ее плоть, создавая впечатление, будто у нее, уже мертвой, успели отрасти ногти и волосы. Я вытащила из-под головы подушку, положила на лицо, вдыхая запах нестираного белья, и прижала ее к ушам. Задушить себя невозможно.

* * *

Утром я никак не могла встать. Поднялась в полдень, выпила три стакана воды и две таблетки от головной боли и забралась обратно в постель. Шум, который доносился ночью из-за стены, казался мне теперь чем-то невероятным. Позже, понастоящему проснувшись и увидев сияние дня, я долго еще лежала в постели, составляя вместе кусочки вчерашнего вечера, вспоминая с разочарованием, как Питер заметил, что фонтан делал не Канова. Я уверяла себя, что неправильно поняла его слова о моем халате: ему нравится одежда, которую я ношу, вот что важно. И я вспомнила, как он смотрел на меня, вспомнила прикосновение его пальцев к моей руке, когда мы стояли на лестничной площадке, и проскочила мысль, что он бы поцеловал меня там, будь он свободен.

И все-таки, поднявшись с постели, я надела прежний халат, а не тот, в котором была вечером. В голубой гостиной я потрогала изуродованных павлинов на обоях и вздрогнула, когда в зеркале отразилась согбенная фигура: носатое лицо, руки – словно лапы с когтями. Как мать на смертном одре. Но тут фигура разогнулась, распрямилась – это был Питер. В одной руке он держал рулетку, в другой планшет с листками бумаги, а за ухом у него торчал карандаш. Он честно работал.

– Привет-привет, – улыбнулся он.

Я глянула на свои руки и увидела, что они трясутся.

– С вами все в порядке? Извините насчет вчерашнего. Многовато выпил. – Питер тоже опустил взгляд. – Что вы с собой сделали?

Взяв меня за руку, он осмотрел мои содранные костяшки. Я выдернула руку. Я хотела, чтобы он знал, но чтобы мне не пришлось говорить ему об этом.

Дверь открылась, и вошла Кара в новом платье – зеленый шелк, широкий подол, ниспадающий от бедер к полу. Спина была открыта до самой талии, и лопатки у нее торчали, точно культи крыльев. По вороту платья были пришиты страусиные перья, выкрашенные в зеленый цвет.

– Что скажете? – Она начала кружиться в центре комнаты. Зеркало отражало мелькание зеленого пуха, который летел от перьев и падал вокруг нее. – Я нашла еще один гардероб, он весь забит нарядами.

– Прекрасная вещь, – отозвалась я.

Кара была прекрасна, но теперь я видела, что она это отлично знает. Мы с Питером смотрели, как она вертится, что-то мурлыча и улыбаясь сама себе.

– По-моему, птицы все равно попада́ют в дом, – прошептала я Питеру так, чтобы Кара не слышала.

– На чердак?

Он не отрывал от нее взгляда. Я не могла понять, что в этом взгляде – любовь или ненависть.