Горькие травы - [42]

Поляков работал хорошо, хотя завод не захватывал его целиком. Он ходил на подготовительные курсы при заводе для поступления в политехнический институт сначала больше от безделья, но постепенно втянулся.

Ходил он и на все собрания, слушал споры, правда, редко в них вмешивался. Однажды, к своему удивлению, насмерть разругался со сменным мастером сборочного цеха, грубым, неуравновешенным инженером Сковородиным, за сестру своей бывшей одноклассницы Насти, Екатерину Солонцову, и все от неожиданности примолкли. Сам Сковородин вытаращил на него маленькие, с красноватыми прожилками глаза и долго не мог найти слов, чтобы возразить. Дмитрий оглянулся вокруг. Все увидели его лицо и не узнали. Оборвав на самом накале, он пошел прочь с заводского двора, засунув руки в карманы.

Перед проходной стояло несколько крытых автомашин и автобусов. Автомашины принадлежали окрестным колхозам, они часто торчали перед заводоуправлением, в них приезжали механики, бригадиры, председатели колхозов вымаливать у директора запасные части. Дмитрий видел их и раньше и теперь опять вспомнил о Зеленой Поляне, и стало теплее. Он вспомнил Марфу, деда Матвея, однорукого Степана Лобова, его сына Егорку, свою жизнь в колхозе. На какое-то время его охватило желание увидеть их и побыть среди них, поговорить, посмеяться, пошутить, отдохнуть от гула машин и станков, от железа, от искр и машинных запахов. Ему просто захотелось полежать в саду у деда Матвея под старой яблоней, посмотреть сквозь голые уже ветви в небо. И потом он подумал, что крепко связан с ними, с людьми, возвратившими ему терпкий вкус жизни. Хорошо и то, что его работа в какой-то мере помогает им.

Он походил возле автомашин, убедился, что из Зеленой Поляны никого нет, и направился к автобусной остановке. Сел на скамью, изрезанную ножами школьников и влюбленных. К нему подошла тощая молодая собака и смотрела на него долго и преданно, вздрагивая хвостом, одно ухо у нее, изодранное в драке, свисало лохмотьями на глаз. Не выдержав, она совсем по-человечьи отвела взгляд и резко потрусила в сторонку от проходившего облезлого и дребезжащего автобуса.

Из проходной вынырнул Сковородин, огляделся и направился к нему. Смущенно потирая узкие длинные ладони, сел рядом. Поляков чуть отодвинулся.

Сковородин, дыша в щеку, спросил:

— Ну чего ты, скажи, взвился? Ведь такая баба, никому слова не уступит. Поневоле из себя выйдешь.

— Она — словом, а вы — рублем? — скосился Дмитрий. — А у нее сынишка. Тоже бы понимать надо. Она баба, а вы?

Сковородин хлопнул его по плечу. Дмитрий, с досадой стряхнув его руку, встал.

— Ладно, Поляков, будем считать инцидент исчерпанным. Идет?

— Ладно, идет.

Подошел автобус, и Дмитрий заторопился к нему, думая о Сковородине нехорошо и не понимая, почему тот вдруг испугался и помчался догонять. «От трусости, вероятно», — решил Дмитрий, входя в автобус.

— Пятьдесят пять копеек, молодой человек, — сказала девушка-кондуктор, и он высыпал ей в руку мелочь, коснувшись розоватой ладони. Она поглядела на него, и он улыбнулся ей. Девушка была в черном беретике, с теплым юным лицом, удивленными светлыми бровями.

Он отвернулся, стал глядеть в окно на пробегавшие мимо дома, на людей и столбы и видел юное теплое лицо девушки.

Дмитрий остановился в самом конце Тихого тупика, перед небольшим деревянным домиком. Было совсем темно, и в домике одно окно неярко, сквозь занавеску, светилось. «На кухне», — определил Дмитрий, трогая скрипучую, на веревочных петлях, калитку. Дорожка до крыльца, расчищенная и утоптанная, казалась прорытой в глубоком снегу широкой прямой канавой. Дмитрий прошел по ней и постучал. Постоял немного и постучал опять. В коридор вышли, и детский голос спросил неуверенно:

— Кто там?

— Это я, Вася. Можно к вам на огонек?

Мальчик загремел засовом, распахнул дверь, выскочил на крыльцо, поздоровался, протягивая руку.

— Здравствуй, здравствуй. А ну в дом, простудишься. — Дмитрий пожал горячую твердую ладошку. — Мама дома?

— Дома, — сказал Вася, и Дмитрию показалось, что он незаметно вздохнул. — Она сегодня сердитая, — добавил он быстрым шепотом. — Вы проходите, ничего, дядя Митя. У нее быстро меняется.

— А что с ней, почему сердитая? — так же шепотом спросил Дмитрий, разматывая шарф. — Что, двойку принес?

— Не-ет, так она, сама сердитая.

— Кто там? — послышался голос Солонцовой. Перешагивая порог, Дмитрий пригнулся и, выпрямляясь уже в теплой жилой комнате, стаскивая шапку, увидел худую спину Солонцовой. Женщина стояла над железным корытом — стирала. Не поворачиваясь, она, точь-в-точь как Вася в коридоре, спросила:

— Кто там?

— К нам дядя Митя пришел, — опередил Вася гостя, и Солонцова выпрямилась, встряхивая покрасневшими, в мыльной пене руками. Острыми локтями отвела свисавшую на лоб рыжеватую прядь с потного лица. — А-а, ты, — как-то безразлично сказала она. — Здравствуй.

Она опять наклонилась над корытом и сразу же подняла голову.

— Раздевайся, проходи, я сейчас кончу. Набралось за две недели — не дотянула до выходного.

Дмитрий повесил пальто на вешалку у двери, достал расческу, причесался, оглядываясь в тесной и чистой комнате. Он был здесь уже несколько раз, и получалось это естественно и просто. Первый раз он зашел просто к Васе, потом зашел тоже с работы. И каждый раз на столе лежала Васина школьная сумка, у самого порога стояла табуретка с накрытым фанеркой ведром воды, на фанерке — кружка. Возле плиты — ящик с углем, полка с тарелками, кастрюлями и банками с крупой, солью, и каждый раз у плиты сидела большая серая кошка. Она почти всегда дремала и даже на сильный шум не открывала глаз, а только важно поворачивала одно ухо и слушала. Она словно постигла все в жизни, и теперь ничего не могло ее взволновать. Первое время кошка казалась Дмитрию очень симпатичной.