Горькие травы - [40]

— Прошу конкретнее, — попросил Дербачев, и художник оборвал на полуслове, пригладил черные блестящие волосы, нервно дернул верхней губой с небольшими усиками и сел. — Все подробно у меня изложено в письме в обком.

Дербачев взглянул на Юлию Сергеевну, и она, подтверждая, слегка наклонила голову.

— Это частный вопрос, — сказала она. — Сейчас у нас нет времени, я прошу Петра Ильича зайти ко мне на той неделе. Все возможное мы попытаемся сделать… Если, конечно, он не потребует тут же уничтожить всех станковистов.

Гусев недовольно пробормотал что-то; генерал Горизов, сидевший рядом с ним и смотревший в окно, выпрямился, и его безразличные глаза оживились, в них появились насмешливые огоньки. Они появились вторично во время выступления Дербачева. На этот раз Юлия Сергеевна их не заметила. Она глядела в широкое, простое лицо первого секретаря, на его чуть лысеющую со лба квадратную голову, массивный подбородок и ясно чувствовала, что он с чем-то существенным не согласен в докладе, с какими-то важными мыслями, выношенными ею. Она поневоле насторожилась. Доклад в основных своих положениях заранее согласован и утвержден, Дербачев и сейчас его поддерживал. Юлия Сергеевна могла бы поклясться, что Дербачев внутренне не согласен, разочарован, словно она в чем-то обманула его ожидания. Дербачев говорил о необходимости всматриваться в жизнь, «идти в нее», как он выразился, и возвращать ее народу в наибольшей полноте.

— Нам нечего скрывать, товарищи, — сказал он в заключение. — Все у нас для народа и во имя его. Что нам выдумывать, зачем? Наша действительность ярка, многообразна. С ней трудно сравниться любой фантазии.

Юлия Сергеевна вышла из здания обкома и, натягивая перчатки, остановилась. У входа горели два фонаря. Расчищенные тротуары темнели, мимо проходили редкие автобусы и машины. У дверей обкома стояло несколько машин. Юлия Сергеевна узнала дербачевскую «Победу», она была освещена внутри. Шофер, бессменный дядя Гриша, переживший по меньшей мере четырех первых секретарей обкома, листал журнал.

Юлии Сергеевне хотелось пройти пешком по вечернему городу и подумать, проверить свои впечатления. Из двери показался Дербачев и окликнул:

— Вас подвезти, Юлия Сергеевна?

— Благодарю, Николай Гаврилович, мне недалеко. Пройдусь, сегодня хороший морозец, я люблю.

— Завидная привычка. Кстати, зайдите завтра, расскажите о Гусеве.

— Интересный характер, Николай Гаврилович. И дарование есть. Любопытно будет и вам посмотреть, он над этим Дворцом культуры четвертый год бьется, с самой войны. Средств, естественно, нет, так он все сам. Есть у него несколько энтузиастов, помогают. Достают плитку, колют, делают цемент. У него там в центральном фойе триптих есть, почти готов. «Комсомол» называется. Очень любопытно.

— Обязательно съездим. Знаете, мне показалось, у вас с ним много общего. В характерах. Не ожидал, что вы его так отчитаете.

— Не думала об этом. Баламутит он много. Недавно за архитекторов взялся. От них требуют экономию, а он — с мозаикой. Знаете, как он назвал их? — Юлия Сергеевна засмеялась. — Кроты, способные лишь на размножение, а не на творчество. Ну, известно, после — держись! Два дня разбирала.

— Вам не нравится?

— Я его понимаю. Он прав больше, чем можно подозревать. Человека надо воспитывать не только сытной пищей.

Дербачев глядел на нее, слушал.

— Он меня и бесит, и заставляет уважать себя, этот Гусев. Адская воля. У него действительно есть от гения. Вот посмотрите его фрески, я до сих пор не забуду, особенно центральную. Молодогвардейцы там, такая Ульяна Громова по ночам снилась. Экспрессия и трагичность во всех его работах.

— Посмотрю. Значит, пешком? Ну, до встречи, Юлия Сергеевна.

— Всего доброго.

Юлия Сергеевна шла мимо ярко освещенного строительного объекта и отдыхала от разговоров. Вверху, на уровне третьего этажа, на лесах двигались фигуры рабочих, слышалось жужжание моторов и голоса, небо над строящимся зданием было черным и низким от света прожекторов, фонарей и костров, возле которых грелись время от времени спускавшиеся с лесов каменщики.

Женщины в ватниках по наклонным полкам-лесенкам носили раствор и кирпич, фигуры их казались массивными, даже издали было видно, что им тяжело, и шагали они грузно, медленно, промороженные доски тяжело оседали у них под ногами. Юлия Сергеевна остановилась и стала глядеть на них, ее тянуло туда, к ним, в кирпичи и цементную пыль, в рокот машин и крики, и она, нетвердо ступая высокими теплыми ботинками по мусору, битому кирпичу, прошла к лесам, по привычке здороваясь со встречными, стала всходить вверх, придерживаясь за холодные шершавые перила с намерзшим кое-где раствором. Когда ей попадались навстречу женщины с порожними носилками, она жалась в сторонку. Взобравшись на самый верх и пряча озябшие руки в рукава, долго глядела на каменщиков, молчаливо и споро делающих свое дело. Яркое снизу освещение было здесь недостаточно. Они работали в полумраке, отбрасывая длинные тени, изредка негромко переговариваясь, и косились на незнакомую, не по-рабочему одетую высокую женщину.

Один из каменщиков, рядом с ней, совсем молодой, гибко и ловко двигаясь, шлепал в стену раствор, разравнивал, хватал кирпич. В его руках кирпичи казались невесомыми, Юлии Сергеевне захотелось один из них подержать, чтобы убедиться в обмане. Под взглядом Юлии Сергеевны каменщик стал двигаться еще быстрее, стал покрикивать на подсобниц, таскавших ему раствор и кирпич. «Сколько ему? — пыталась определить Юлия Сергеевна. — Двадцать или чуть больше?» Она сейчас завидовала ему, он видел результат своего труда сразу, и он словно знал, что она завидовала, теперь кирпичи шли через его руки сплошной полосой. Их подавала толстенькая от телогрейки, невысокая женщина, она тоже все учащала и учащала движения и по временам начинала звонко смеяться. К Юлии Сергеевне подошел наконец бригадир каменщиков — низенький, усатый, глаза его в полумраке казались темными и рассерженными.