Горизонтальная страна - [5]

всепронизывающая ось.

Эта тема нелепа, как трость,

если где-то стучат костылями.

Это детский наив пластилина,

если рядом слоновая кость.

Эта тема в сумятице каст,

одиноко летя над кустами,

оседает, как снег, между нами

и становится твердой, как наст.

Это мой примелькавшийся гость

вперемежку с другими гостями

в коридоре мерцает костями

и не вешает шляпы на гвоздь.

И, слетая, как с дерева лист,

лист бумаги поет и отважен.

Стих написан, отточен и всажен,

словно гвоздь, пробивающий кисть.

И, распнутая в каждом стихе,

эта схема в другом воскресает,

и смеющийся мальчик шагает,

шляпку гвоздика сжав в кулаке.

«Погружай нас в огонь или воду…»

Погружай нас в огонь или воду,

деформируя плоскость листа, —

мы своей не изменим природы

и такого строения рта.

Разбери и свинти наугад,

вынимая деталь из детали, —

мы останемся как и стояли,

отклонившись немного назад.

Даже если на десять кусков

это тело разрезать сумеют,

я уверен, что тоже сумею

длинно выплюнуть черную кровь

и срастись, как срастаются змеи,

изогнувшись в дугу.

И тогда

снова выгнуться телом холодным:

мы свободны,

свободны,

свободны.

И свободными будем всегда.

Из камчатской тетради

На брюхе, как солнце, — участок оленя.

И спины пробиты таким же ядром.

А самый тяжелый, проткнутый ведром,

накормит собак — и уснет на ступенях.

Так, бросив под ноги пустой телескоп,

пируют коряки в снегу у конторы,

и, медленно плавая, узкие взоры,

как длинные рыбы, уходят в сугроб.

Черкни строганинки и свистни ножом…

Наш дом примагничен к железной дороге.

В одном направлении наши дороги,

а ваши читаются как палиндром.

Сюжетные стихи

Проскользнув через створки манжет,

козырнув независимым жестом,

отзываясь условленным свистом,

по бумаге запрыгал сюжет.

Это провинциальный парад.

Это град барабанит по жести.

Все в порядке. Мы празднуем вместе

целых десять линейных подряд.

И, прощелкав газетный квадрат

по длине разворота «Известий»

и легко развернувшись на месте,

хороводик влетает назад.

Он вернется, никчемный сюжет,

теоремой, как шпага, отвесной,

телеграммой с одним неизвестным,

где уже вместо «игрека» — «зет».

«Паром — большая этажерка…»

Паром — большая этажерка.

И мысли — задом наперед,

когда последняя проверка

как гвозди в планку нас вобьет.

И как картавил молоток,

считая бритые затылки,

так и остались бескозырки

стоять чуть-чуть наискосок.

«Когда мне будет восемьдесят лет…»

1

Когда мне будет восемьдесят лет,

то есть когда я не смогу подняться

без посторонней помощи с того

сооруженья наподобье стула,

а говоря иначе, туалет

когда в моем сознанье превратится

в мучительное место для прогулок

вдвоем с сиделкой, внуком или с тем,

кто забредет случайно, спутав номер

квартиры, ибо восемьдесят лет —

приличный срок, чтоб медленно, как мухи,

твои друзья былые передохли,

тем более что смерть — не только факт

простой биологической кончины,

так вот, когда, угрюмый и больной,

с отвисшей нижнею губой

(да, непременно нижней и отвисшей),

в легчайших завитках из-под рубанка

на хлипком кривошипе головы

(хоть обработка этого устройства

приема информации в моем

опять же в этом тягостном устройстве

всегда ассоциировалась с

махательным движеньем дровосека),

я так смогу на циферблат часов,

густеющих под наведенным взглядом,

смотреть, что каждый зреющий щелчок

в старательном и твердом механизме

корпускулярных, чистых шестеренок

способен будет в углубленьях меж

старательно покусывающих

травинку бледной временной оси

зубцов и зубчиков

предполагать наличье,

о, сколь угодно длинного пути

в пространстве между двух отвесных пиков

по наугад провисшему шпагату

для акробата или для канате..

канатопроходимца с длинной палкой,

в легчайших завитках из-под рубанка

на хлипком кривошипе головы,

вот уж тогда смогу я, дребезжа

безвольной чайной ложечкой в стакане,

как будто иллюстрируя процесс

рождения галактик или же

развития по некоей спирали,

хотя она не будет восходить,

но медленно завинчиваться в

темнеющее донышко сосуда

с насильно выдавленным солнышком на нем,

если, конечно, к этим временам

не осенят стеклянного сеченья

блаженным знаком качества, тогда

займусь я самым пошлым и почетным

занятием, и медленная дробь

в сознании моем зашевелится

(так в школе мы старательно сливали

нагревшуюся жидкость из сосуда

и вычисляли коэффициент,

и действие вершилось на глазах,

полезность и тепло отождествлялись).

И, проведя неровную черту,

я ужаснусь той пыли на предметах

в числителе, когда душевный пыл

так широко и длинно растечется,

заполнив основанье отношенья

последнего к тому, что быть должно

и по другим соображеньям первым.

2

Итак, я буду думать о весах,

то задирая голову, как мальчик,

пустивший змея, то взирая вниз,

облокотись на край, как на карниз,

вернее, эта чаша, что внизу,

и будет, в общем, старческим балконом,

где буду я не то чтоб заключенным,

но все-таки как в стойло заключен,

и как она, вернее, о, как он

прямолинейно, с небольшим наклоном,

растущим сообразно приближенью

громадного и злого коромысла,

как будто к смыслу этого движенья,

к отвесной линии, опять же для того (!)

и предусмотренной,'чтобы весы не лгали,

а говоря по-нашему, чтоб чаша

и пролетала без задержки вверх,

так он и будет, как какой-то перст,

взлетать все выше, выше

до тех пор,

пока совсем внизу не очутится

и превратится в полюс или как