Горизонтальная страна - [4]

надлежащий конфликт, отвечающий заданной схеме.

Так, всплывая со дна, треугольник к своей теореме

прилипает навечно. Тебя надо еще доказать.

Тебя надо увешать каким-то набором морфем

(в ослепительной форме осы заблудившийся морфий),

чтоб узнали тебя, каждый раз в соответственной дозе,

обладатели тел. Взгляд вернулся к начальной строфе…

Я смотрю на тебя из настолько глубоких…

Игра продолжается. Ход из меня прорастет, как бойница.

Уберите конвой. Мы играем комедию в лицах.

Я сидел на горе, нарисованной там, где гора.

2

Я сидел на горе, нарисованной там, где гора.

У меня под ногой (когда плюну — на них попаду)

шли толпой бегуны в непролазном и синем аду,

и, как тонкие вши, шевелились на них номера.

У меня за спиной шелестел нарисованный рай,

и по краю его, то трубя, то звеня за версту,

это ангел проплыл или новенький чистый трамвай,

словно мальчик косой с металлической трубкой во рту.

И пустая рука повернет, как антенну, алтарь,

и внутри побредет сам с собой совместившийся сын,

заблудившийся в мокром и дряблом строенье осин,

как развернутый ветром бумажный хоккейный вратарь.

Кто сейчас расчленит этот сложный язык и простой,

этот сложенный вдвое и втрое, на винт теоремы

намотавшийся смысл, всей длиной, шириной, высотой

этот встроенный в ум и утроенный ужас системы.

Вот божественный знак: прогрессирует ад.

Концентрический холод к тебе подступает кругами.

Я смотрю на тебя — загибается взгляд

и кусает свой собственный хвост.

И в затылок стучит сапогами.

И в орущем табло застревают последние дни.

И бегущий олень зафиксирован в мерзлом полене.

Выплывая со дна, подо льдом годовое кольцо растолкни —

он сойдется опять. И поставит тебя на колени,

где трехмерный колодец не стоит плевка,

Пифагор по колени в грязи и секущая плоскость татар.

В этом мире косом существует прямой пистолетный удар,

но, однако, и он не прямей, чем прямая кишка.

И в пустых небесах небоскреб только небо скребет,

так же как волкодав никогда не задавит пустынного волка,

и когда в это мясо и рубку (я слово забыл)

попадет твой хребет —

пропоет твоя глотка.

3

В кустах раздвинут соловей.

Над ними вертится звезда.

В болоте стиснута вода,

как трансформатор силовой.

Летит луна над головой,

на пустыре горит прожектор

и ограничивает сектор,

откуда подан угловой.

А. П.

1

Между солнцем горящим и спичкой здесь нет разногласий.

Если путь до звезды, из которой ты только возник,

подчиняется просто количеству стертых балясин,

мы споткнулись уже, слава Богу, на первой из них.

Я бы кальцием стал, я бы магнием в веточке высох,

сократился на нет, по колени ушел в домино,

заострился в иголке, в золе, в концентрических осах,

я бы крысу убил, поглупел, я бы снялся в кино…

В вертикальных углах, в героической их канители

этот взгляд мимо цели и миниатюрный разгром…

Сон встает на ребро, обнажаются мели:

полупьяный даос, парадокс близнецов, ход конем.

2

Дорога выходит из леса,

и снова во весь разворот:

еврейский погром разновесов,

разнузданный теннисный корт.

И снова двоичная смута

у входа встает на ребро.

Бетоном и астмой раздуто

зловещее горло метро.

Бессмысленней жаберной щели,

страшней, чем в иконе оклад,

они безобразней гантели

и гуще шеренги солдат.

Налево пойдешь — как нагайка

огреет сквозняк новостей.

Направо — опять контргайка

срезает резьбу до костей.

Я вычерпал душу до глины,

до темных астральных пружин,

чтоб вычислить две половины

и выйти один на один

с таким оголтелым китайцем,

что, сколько уже ни крути, —

не вычерпать, как ни пытайся,

блестящую стрелку в груди.

Не выправить пьяного жеста,

включенного, как метроном,

не сдвинуться с этого места.

Чтоб мне провалиться на нем.

«Двоятся и пляшут и скачут со стен…»

Двоятся и пляшут и скачут со стен

зеленые цифры, пульсируют стены.

С размаху и сразу мутируют гены,

бессмысленно хлопая, как автоген.

И только потом раздвоится рефрен.

Большую колоду тасуют со сцены.

Крестовая дама выходит из пены,

и пена полощется возле колен.

Спи, хан половецкий, в своем ковыле.

Все пьяны и сыты, набиты карманы.

Зарубки на дереве светят в тумане,

как черточки на вертикальной шкале.

«Печатными буквами пишут доносы»

«Печатными буквами пишут доносы».

Закрою глаза и к утру успокоюсь,

что все-таки смог этот мальчик курносый

назад отразить громыхающий конус.

Сгоревшие в танках вдыхают цветы.

Владелец тарана глядит с этикеток.

По паркам культуры стада статуэток

куда-то бредут, раздвигая кусты.

О, как я люблю этот гипсовый шок

и запрограммированное уродство,

где гладкого глаза пустой лепесток

гвоздем проковырян для пущего сходства.

Люблю этих мыслей железобетон

и эту глобальную архитектуру,

которую можно лишь спьяну иль сдуру

принять за ракету или за трон.

В ней только животный болезненный страх

гнездится в гранитной химере размаха,

где, словно титана распахнутый пах,

дымится ущелье отвесного мрака.

…Наверное, смог, если там, где делить

положено на два больничное слово,

я смог, отделяя одно от другого,

одно от другого совсем отделить.

Дай Бог нам здоровья до смерти дожить,

до старости длинной, до длинного слова,

легко ковыляя от слова до слова,

дай Бог нам здоровья до смерти дожить.

«На перронах, продутых насквозь…»

На перронах, продутых насквозь,

на вокзалах

мне мерещилась, воображалась