Горизонтальная страна - [7]

«С кинокамерой, как с автоматом…»

С кинокамерой, как с автоматом,

ты прошел по дорогам войны.

Режиссером ты был и солдатом

и затронул душевной струны.

Я гранат не бросал в амбразуру

и от спирта не сдох на снегу,

но большую любовь образую

перед всем, что осталось в долгу.

В кабаках, в переулках, на нарах

ты беседы провел по стране

при свече, при лучине, при фарах

и при солнечной ясной луне.

Ты не спел лебединую песню.

Так зачем же, Макарыч, ответь,

вышел ты, как на Красную Пресню,

баррикадами жизни и смерть!

Мы любили тебя — без предела.

И до боли сжимавших сердец,

мы, своими рядами редея,

продолжаем, солдат и отец!

«Я пил с Мандельштамом на Курской дуге…»

Я пил с Мандельштамом на Курской дуге.

Снаряды взрывались и мины.

Он кружку железную жал в кулаке

и плакал цветами Марины.

И к нам Пастернак по окопу скользя,

сказал, подползая на брюхе:

«О, кто тебя, поле, усеял тебя

седыми майорами в брюках?»

…Блиндаж освещался трофейной свечой,

и мы обнялися спросонок.

Пространство качалось и пахло мочой —

не знавшее люльки ребенок.

Памяти неизвестного солдата

Уж давно ни мин и ни пожаров

не гремит в просторах тополей,

но стоишь — как Минин и Пожарский

над отчизной родины своей.

Над парадом площади родимой

городов и сел победных марш,

вдовы сердце матери любимых

слезы душу верности отдашь.

Не забудем памятный Освенцим

грудью Петрограда москвичи!

Мы сумеем Джоуля от Ленца,

если надо, снова отличить.

Пусть остался подвиг неизвестным,

поколеньем имени влеком,

ты войдешь, как атом неизвестный,

в менделиц Таблеева закон!

«Подполковник сидит в самолете…»

Подполковник сидит в самолете.

Бьет в бетон реактивная пыль.

Он сейчас в боевом развороте

улетит в Израиль.

Что мы знаем о смелом пилоте,

пионере космических трасс?

Он служил на космическом флоте,

а теперь улетает от нас.

Вы, наверное, лучше соврете,

только это не сказка, а быль —

то, что он в боевом самолете

улетел в Израиль!

И теперь он живет в Израиле,

где капиталистический строй.

Вы его никогда не любили,

а он был — межпланетный герой.

Невенок сонетов

1

Сегодня я задумчив, как буфет,

и вынимаю мысли из буфета,

как длинные тяжелые конфеты

из дорогой коробки для конфет.

На раскладушке засыпает Фет,

и тень его, косящая от Фета,

сливаясь с тенью моего буфета,

дает простой отчетливый эффект.

Он завтра сядет на велосипед

и, медленно виляя вдоль кювета,

уедет навсегда, как вдоль рассвета,

а я буду, смотреть, как сквозь лафет[1],

сквозь мой сонет на тот велосипед

и на высокий руль велосипеда.

2

Прости, Господь, мой сломанный язык

за то, что он из языка живого

чрезмерно длинное, неправильное слово

берет и снова ложит на язык.

Прости, Господь, мой сломанный язык

за то, что, прибежав на праздник слова,

я произнес лишь половину слова,

а половинку спрятал под язык.

Конечно, лучше спать в анабиозе

с прикушенным и мертвым языком,

чем с вырванным слоняться языком,

и тот блажен, кто с этим не знаком,

кто не хотел, как в детстве, на морозе

лизнуть дверную ручку…

3

В густых металлургических леспх,

где шел процесс созданья хлорофилла,

сорвался лист. Уж осень наступила

в густых металлургических лесах.

Там до весны завязли в небесах

и бензовоз, и мушка дрозофила.

Их жмет по равнодействующей сила,

они застряли в сплющенных часах.

Последний филин сломан и распилен.

И, кнопкой канцелярскою пришпилен

к осенней ветке книзу головой,

висит и размышляет головой:

зачем в него с такой ужасной силой

вмонтирован бинокль полевой!

4

Громадный том листали наугад.

Качели удивленные глотали

полоску раздвигающейся дали,

где за забором начинался сад.

Все это называлось «детский сад»

и сверху походило на лекало.

Одна большая няня отсекала

все то, что в детях пёрло наугад.

И вот теперь, когда вылазит гад

и мне долдонит, прыгая из кожи,

про то, что жизнь похожа на парад,

я думаю: какой же это ад!

Ведь только что вчера здесь был детсад,

стоял грибок и гений был возможен.

5

Когда мне говорят о простоте,

большое уравнение упростив,

я скалю зубы и дрожу от злости,

и мой сонет ползет на животе

и скалит зубы, и дрожит от злости,

и вопиет в священной простоте:

закройте рот, вас пригласили в гости,

и может быть, что мы совсем не те,

кого здесь ожидают в темноте,

перебирая черепа и кости,

что случай у материи в долгу.

Я не творю, но я играю в кости,

а если так, откуда знать могу,

как упадут те кости.

6

В лесу осеннем зимний лес увяз.

Как будто их местами поменяли.

И всем деревьям деньги разменяли.

Природа спит, надев противогаз.

Не шевелится углекислый газ.

Не дышит свет на воду. В одеяле

спит стоя лес, уйдя в свои детали:

в столбы, в деревья, в щели, в лунку, в паз.

Природа спит, как длинный-длинный пас,

нацеленный в неведомые дали,

и крепко спит, не закрывая глаз,

и крепко спит, как профиль на медали.

И крепко спит, уткнувшись в параллели

своих прямых. И не глядит на нас.

7. Блатной сонет

Блажен, кто верует. Но трижды идиот,

кто на однажды выбранной планете,

презрев конфигурации природ,

расставит металлические сети.

О Господи, чего еще он ждет?

Райком закрыт, хозяин на обеде.

Слова бегут, как маленькие дети,

и вдруг затылком падают на лед.

Сощуря глаз, перекури в рукав,

что этот голубь, с облака упав,

наверно, не зависит от условий,

где, скажем, размножается жираф.

И если мысль не равнозначна слову,