Горизонтальная страна - [9]

направо — лес, налево — вытрезвитель,

а прямо — речка в собственном соку,

и пароход, похожий на клюку,

и паровоз над ними, как числитель.

Прекрасен лес и в лесе человек!

Я так люблю варенье из малины.

По почве погулять, насобирать

для самовара пучеглазых шишек

и возвратиться к вечеру домой…

.

А загорится — бомбами потушим!

«Над оседающим раствором…»

Над оседающим раствором,

невозмутимого размера,

тупым вращающимся тором

всплывала лунная химера.

Над металлическим забором.

Над покосившимся примером.

Где наклонялись над зазором

Два равномерных инженера.

Дышало гладом. Пахло мором.

Как рыбьим жиром, душным жаром.

Тупым отбором, диким жором

в прудах, лесах и на базарах.

В зеленых кольцах вился гад.

И звезды плавали в болоте.

Я спал. Мне снился детский сад,

как ДНК на повороте.

«Процесс написанья стихов…»

Процесс написанья стихов

сродни голубому процессу:

созвездию, выдоху, лесу,

но выхода нет из лесов.

Задвинут тяжелый засов.

Сдвигая массивные грозы,

как льдины, всплывают вопросы

над белым объемом лесов.

Не сдвинутся чаши весов.

Безвыходность биоценоза.

И ноет, как будто заноза,

в конце посещенья лесов.

Из поэмы

Мне триста лет. Мой механизм распался,

перебирая в пальцах этот ветер,

гребя на месте, деревянный мозг,

куда б ни шел, повсюду натыкался

на пустоту. Я никого не встретил,

кто мне помог бы перекинуть мост

от этой потемневшей крестовины,

расплющенной со страшным наиряженьем

усилием, похожим на усы,

до глубины, где, подставляя спины

раздавленному надвое теченью,

вращаются такие же винты.

Напрасно я стремился, пропуская

изрезанную плоскостью громаду

сквозь пищеводы приводных ремней,

заделать брешь в сознании. Глухая

струилась плоть, подобно водопаду,

и исчезала между двух камней.

Я видел степь и дерзкий элеватор,

и поршневые страсти Ползунова,

и террикон, и домну на крови.

Я расправлял сознанье, как локатор,

но, как всегда, недоставало снова

хорошей смазки, дружбы и любви.

Мне триста лет. Под жаворонком жирным,

купающимся в небе оловянном,

я лопасть побелевшую держу

и, как пилой заржавленной, по жилам

рассохшимся, пустым и деревянным

таким подобьем ножика вожу.

Фотофакт

Хорошо работает тралмастер,

снюрревод кроит из ничего.

И о том, что «нету в жизни счастья»,

на руке написано его.

Он глядит веселыми глазами

на большой, как дом, БМРТ

и большими красными руками

разливает водку в темноте.

Ни жены, ни качки, ни начальства,

не боится Федя ничего.

И о том, что много в жизни счастья,

на лице написано его.

«Древесный вечер. Сумрак. Тишина…»

Древесный вечер. Сумрак. Тишина.

Расшатанные, длинные коровы.

Их звать никак, их животы багровы,

и ихний кал лежит, как ордена.

«Там за окошком развивался лес…»

Там за окошком развивался лес.

Как яйцеклетка. (Как грудная жаба.)

Внутри него злодействует отвес,

а снег над ним стоит,

как дирижабль.

Не падая, не опускаясь вниз,

но так располагаясь вдоль сетчатки,

что вместе с ним качаются участки

земли, как опрокинутый карниз.

И вместе с арматурою корней

они спрессованы в одно большое эхо

плотней, чем орден, тяжелей, чем бляха

с насильно выдавленным якорем на ней…

Так длился лес

из белых электричек,

и, вваливаясь, трудовой народ,

когда я говорил, смотрел мне в рот,

и я давал им

сигарет и спичек.

«Извивается, как керосин…»

Извивается, как керосин,

непристойная гладь озерная.

Бросишь бомбу — всплывут караси.

Кинешь трешку — всплывет «ледяная»[2].

«Туда, где роща корабельная…»

Туда, где роща корабельная

лежит и смотрит, как живая,

выходит девочка дебильная,

по желтой насыпи гуляет.

Ее, для глаза незаметная,

непреднамеренно хипповая,

свисает сумка с инструментами,

в которой дрель, уже не новая.

И вот, как будто полоумная

(хотя вообще она дебильная),

она по болтикам поломанным

проводит стершимся напильником.

Чего ты ищешь в окружающем

металлоломе, как приматая,

ключи вытаскиваешь ржавые,

лопатой бьешь по трансформатору?

Ей очень трудно нагибаться.

Она к болту на 28

подносит ключ на 18,

хотя ее никто не просит.

Ее такое время косит,

в нее вошли такие бесы…

Она обед с собой приносит,

а то и вовсе без обеда.

Вокруг нее свистит природа

и электрические приводы.

Она имеет два привода

за кражу дросселя и провода.

Ее один грызет вопрос,

она не хочет раздвоиться:

то в стрелку может превратиться,

то в маневровый паровоз.

Ее мы видим здесь и там.

И, никакая не лазутчица,

она шагает по путям,

она всю жизнь готова мучиться,

но не допустит, чтоб навек

в осадок выпали, как сода,

непросвещенная природа

и возмущенный человек!

Из поэмы

Я мастер по ремонту крокодилов.

Окончил соответствующий вуз.

Хочу пойти в МИМО, но я боюсь,

что в эту фирму не берут дебилов.

Мы были все недальняя родня.

Среди насмешек и неодобренья

они взлетали в воздух у меня,

лишенные клыков и оперенья.

Я создал новый тип. Я начинал с нуля.

Я думаю, что вы меня поймете.

Я счастлив был, когда на бреющем полете

он пролетал колхозные поля.

Но, видно, бес вошел в ту ночь в меня,

и голос мне сказал, чтобы задаром

он не пропал, ему нужна броня.

И вот я оснастил его радаром.

Я закупил английский пулемет.

На хвост поставил лазерную пушку…

Последний раз его видали в Кушке.

Меня поймали, выбрили макушку,

и вот о нем не слышу целый год.

Хотя, конечно, говорящий клоп

полезнее, чем клоп неговорящий,

но я хочу работы настоящей,