Горизонтальная страна - [8]

тогда зачем мы ловим этот кайф?

8. Сонет без рифм

Мы говорим на разных языках.

Ты бесишься, как маленькая лошадь,

а я стою в траве перед веревкой

и не могу развесить мой сонет.

Он падает, а я его ловлю.

Давай простим друг друга для начала,

развяжем этот узел немудреный

и свяжем новый, на другой манер.

Но так, чтобы друг друга не задеть,

не потревожить руку или ногу.

Не перерезать глотку, наконец.

Чтоб каждый, кто летает и летит,

по воздуху вот этому летая,

летел бы дальше, сколько ему влезет.

9

О, Господи, води меня в кино,

корми меня малиновым вареньем.

Все наши мысли сказаны давно,

и все, что будет, — будет повтореньем.

Как говорил, мешая домино,

один поэт, забытый поколеньем,

мы рушимся по правилам деленья,

так вырви мой язык — мне все равно!

Над толчеей твоих стихотворений

расставит дождик знаки ударений,

окно откроешь — а за ним темно.

Здесь каждый ген, рассчитанный, как гений,

зависит от числа соударений,

но это тоже сказано давно.

10

Вдоль коридора зажигая свет

и щурясь от пронзительного света,

войди, мой друг, в святилище сонета,

как в дорогой блестящий туалет.

Здесь все рассчитано на десять тысяч лет,

и длится электрическое лето

над рыбьим жиром тусклого паркета,

чтоб мы не наступили на паркет.

Нас будут заворачивать в пакет,

чтоб ноги не торчали из пакета,

согласно положений этикета,

но даже через десять тысяч лет

я раздвоюсь и вспыхну, как букет,

в руках у хмурого начальника пикета.

11

Как хорошо у бездны на краю

загнуться в хате, выстроенной с краю,

где я ежеминутно погибаю

в бессмысленном и маленьком бою.

Мне надоело корчиться в строю,

где я уже от напряженья лаю.

Отдам всю душу октябрю и мшо,

но не тревожте хижину мою.

Как пьяница, я на троих трою,

на одного неровно разливаю,

и горько жалуюсь, и горько слезы лью.

Я всех вас видел где-то далеко.

Но по утрам под жесткую струю

свой мозг, хоть морщуся, но подставляю.

12

О, Господи, я твой случайный зритель.

Зачем же мне такое наказанье?

Ты взял меня из схемы мирозданья

и снова вставил, как предохранитель.

Рука и рок. Ракета и носитель.

Когда же по закону отрицанья

ты отшвырнешь меня в момент сгоранья,

как сокращенный заживо числитель?

Убей меня. Я твой фотолюбитель.

На небеса взобравшийся старатель

по уходящей жилке золотой.

Убей меня. Сними с меня запой

или верни назад меня рукой —

членистоногой, как стогокопнитель.

13. Вечерний сонет

Цветы увядшие, я так люблю смотреть

в пространство, ограниченное слева

ромашками. Они увяли слева,

а справа — астры заспанная медь.

По вечерам я полюбил смотреть,

как в перекрестке высохшего зева

спускается на ниточке припева

цветок в цветок, как солнечная клеть.

Тогда мой взгляд, увязнувший на треть

своей длины, колеблется меж нами,

как невод провисая между нами,

уже в том месте выбранный на треть,

где аккуратно вставленная смерть

глядит вокруг открытыми глазами.

14

В электролите плотных вечеров,

где вал и ров веранды и сирени

и деревянный сумрак на ступенях,

ступеньками спускающийся в ров,

корпускулярный, правильный туман

раскачивает маятник фонарный,

скрипит фонарь, и свет его фанерный

дрожит и злится, словно маленький шаман.

Недомоганье. Тоненький компот.

Одна больная гласная поет,

поет и зябнет, поджимая ноги,

да иногда замрет на полдороге,

да иногда по слабенькой дороге

проедет трикотажный самолет…

Лицом к природе

1

За огородом начинался лес.

И развивалась леса сердцевина.

В ней шевелилась длинная пружина

и шелестел таинственный процесс.

И, заплетаясь, уходила в лес

густая полимерная малина.

Стояло солнце, плотное, как глина,

и длинный луч качался, как отвес.

Делился пруд и снова тарахтел.

Он первый лед разламывал, как китель,

и снова сокращался, как числитель,

и снова что-то выдумать хотел.

С какой глубокомысленной тоской

копаясь в темном фейерверке видов,

он ворошил новорождённых гадов

и потрошил разгневанной рукой!

Но как цвела наждачная роса,

когда сходились, щелкнув, варианты

и шли огнеупорные мутанты,

как будто бы десанты, сквозь леса.

Как хорошо в корпускулярный хлам

уйти с башкой, вращаясь, как Коперник,

и, наступив с размаху в муравейник,

провозгласить: «Природа есть не храм!»

Московский лес игрушечно кипит.

В нем зайцы мрут и плавают министры.

А он стоит, промытый, как транзистор,

и щелкает,

и дышит,

и свистит!..

2

Цветы не пахнут. Пахнет самосвал.

Два трактора буксуют на дороге.

Четыре агронома, свесив ноги,

сидят на стульях около реки.

Сидят и смотрят вдаль из-под руки.

Туда, где жар закатов остывает.

И восемь рыбок медленно всплывают

внизу, как телефонные звонки.

К ним подойдет, расталкивая плес,

гофрированный гад из мезозоя,

он без сапог, на нем пальто чужое,

он весь — как бронепоезд без колес…

Они зажарят мясо — и съедят.

Задвинут речь — и свалит их зевота.

Потом внезапно вспомнят, что суббота,

и спиннинги над ними засвистят…

«Природа есть не храм». И не вольфрам!

В ней можно наступать на муравейник!

А по утрам гремит, как рукомойник,

наполненный водою по утрам.

3

Сама в себе развешана природа.

На холмах экспонируют холмы

своих холмов округлости, где мы

гуляем в котелках и с веерами,

мужчины — в брюках, дамы — с топорами,

собачки с автоматиками и

небритый Марк в рубашке из бензина.

За деньги можно, вынимая рук

пустые клешни из вечерних брюк,

смотреть, как развивается природа: