Горит свеча в моей памяти - [46]

— Еще один плюс.

Я хотел спросить: плюс к чему? Но не осмелился.

Наша беседа еще тянулась минут пять-шесть, во время которых Кольцов перечислял мои достоинства. Комсомолец, социальное происхождение — из колхозников, в Белой гвардии не служил. Тут он посмотрел на меня и, улыбаясь, спросил:

— А может, и служили, и были не абы кем, а генералом царской армии. Молчите? К политике партии отрицательного отношения не проявляли? К тому же вы студент-заочник. Так вот, завтра вы у секретарши получите письменное указание, куда вы должны явиться на работу. Считайте, что вы уже устроены.

Я, конечно, хотел спросить, о какой работе идет речь, но едва успел поблагодарить, как кончился рабочий день, и Михаил Кольцов почти вслед за мной вышел на улицу, где его ждала машина.

В 1927–1948 годах в Советском Союзе существовала очень разветвленная массовая общественная организация, призванная укреплять обороноспособность страны, — Осоавиахим. Хотел ты того или нет, но должен был состоять в Осоавиахиме и обязательно ежемесячно платить членские взносы. При Центральном совете Осовиахима было издательство, регулярно издававшее книги, газету «На страже» и немало журналов. Мне дали заклеенный конверт, который я должен был передать директору издательства С. И. Володину. Как я потом узнал, этот очень симпатичный человек был прежде торговым атташе в какой-то большой стране.

Степан Иванович сразу приступил к делу:

— Работать будете в журнале «Ворошиловский стрелок»[134] ответственным секретарем. На сегодняшний день, и так уже второй месяц подряд, там фактически работают всего два человека. Капитонов, очень опытный журналист и секретарь редакции, собирается увольняться. Был редактор, о котором говорить не будем. Был временный редактор, но его перевели на другую работу. Но на днях должен приехать новый, по фамилии Хирич. Я его еще не видел. Если вы можете сразу приступить к работе, вас проводят. Редакция находится в двух минутах ходьбы от Красной площади. Согласны?

Окинув мысленным взором свои прежние служебные обязанности, я не смог представить, как буду работать ответственным секретарем журнала. Нет, так дело не пойдет.

— Товарищ Володин, прошу вас. Пусть Капитонов будет ответственным секретарем, а я буду у него учиться. Товарищ Володин, прошу вас…

Товарищ Володин ответил мне так:

— Я не могу заставить Капитонова быть ответственным секретарем, а сам он не согласится. Хочет быть рядовым сотрудником. Да, учиться вам есть у кого. Его статьи еще мой отец читал.

Тогда, видно, я еще не все понимал. А теперь, полагаю, это был такой разговор, когда произносят не только слова, но, кроме того, говорят глазами.

Вот так, если многое пропустить, я мог бы стать, но не стал русским журналистом. А пока не могу положить ручку, пока не расскажу об еще одной встрече с С. И. Володиным.

Это было лет через пять-шесть после войны. Время, о котором лучше не вспоминать. Я работал носильщиком в конторе утильсырья: приходилось выносить из подвала тяжелые тюки и складывать их на грузовик. С тюком, который весил больше меня самого, я одолел подвальную лестницу и, согнувшись в три погибели, ступил на приставленную к кузову неустойчивую лесенку.

— Бросьте тюк! Лев, стойте и бросьте тюк. Бросьте!

Если попытаться, стоя на этих «качелях», скинуть груз, то, скорее всего, сам свалишься, и кто тут вздумал мной командовать?

Это был Степан Иванович Володин. Тяжелый тюк опущен туда, куда его следовало опустить — в кузов, а мы стоим друг против друга. Он, как всегда элегантно одетый, в дождевике, с портфелем в руках, прижал меня, мокрого, как рыба (шел мокрый снег), грязного, к себе и все повторял:

— Идемте со мной.

На новую должность заместителя директора предприятия Володин был назначен лишь неделю тому назад. С прежней работы его сняли за засорение кадров (читай: слишком много евреев). В первые послевоенные годы я заходил к нему несколько раз, и он встречал меня очень дружелюбно. Из еврейских писателей он был знаком с Лейбом Квитко, любил его детские стихи и радовался, когда их хвалили.

На его рабочем столе лежала гора бумаг. Из шкафа он достал полотенце, показал, где умывальник и где сушилка. Я отказался и умыл только лицо и руки.

Из кухни принесли какую-то еду. Мне он налил полстакана водки, а себе — немного вина. Я выпил махом. А Володин сделал всего глоток и посмотрел на меня. Глоток — и снова молча посмотрел. Прощаясь, положил мне на плечо руку, и я услышал:

— Больше не буду тебе «выкать». Можно? А перевести тебя к нам на другую работу невозможно. Не смотри на меня так, такова жизнь.

Конечно, такова жизнь. Что еще мог он мне сказать?

…С тех пор уже прошли, как говорится, долгие годы. И все же, как ни тяжело помнить, забыть невозможно, а может быть, и не нужно.

Из фронтовых воспоминаний

В огне войны

Было воскресенье, но я поднялся намного раньше, чем в будни. К двум часам надо было быть в институте, где предстояло сдать устный экзамен. Никакие отговорки на экзамене по школьной гигиене не помогут. Профессору надо отвечать в точном соответствии с учебником, который он же и написал. Сижу, зубрю уже с пяти утра. Вопрос только в том, довезу ли я наскоро приобретенные знания от своего подмосковного жилья до института. За это время все еще может вытрястись из головы.