Горит свеча в моей памяти - [38]

Радикальный противник сионизма, он также не забыл осудить сионизм. Запутался и дошел до того, что клерикальные по форме произведения на иврите состоят на службе у сионизма, а наша советская еврейская культура — национальная по форме и социалистическая по содержанию.

Все эти речи еще звучат в моих ушах. Присутствовало не более 25 человек. Несколько студентов поглядывали в свои конспекты, слушали невнимательно. Для них это были пустые слова, болтовня. Один старичок тихонько похрапывал. И вдруг раздались непродолжительные и небурные, но все же аплодисменты. Первым, начавшим хлопать, был товарищ Резник. Разве у него был другой выход?

Запретная территория

Размышляя под одеялом и ворочаясь с боку на бок, я подумал: я один. И полки с книгами. Кого мне бояться? Мне рассказывали, что раньше в этом здании была сионистская библиотека. Большинство запрещенных книг давно уже упаковали и куда-то вывезли. Заведовала тогда библиотекой одна женщина, которую предупредили, чтобы никто не переступал порога каморки, где лежат остатки запрещенных книг, а завтра все будет вывезено. Сколько завтрашних дней и лет с тех пор прошло, никто не знает. Но, кроме русской уборщицы Аннушки, всем остальным запрещено открывать эту незапертую дверь. И ведь слушаются.

Дверь как дверь. Аннушка, набожная старая дева, боится даже подойти к тому тупику, который находится в конце читального зала. Петли от безделья порядком заржавели. Заржавели не заржавели, но если хорошенько дернуть ручку, то дверь сразу откроется с железным вздохом.

Густая темень дохнула сыростью и холодом кладовки, полной всякого старья. Я включил свет, но все равно почувствовал себя в ловушке. Что ни говори — запретная территория. В углах валом лежали большие толстые книги и тоненькие брошюры. Часть разорвана пополам, разодрана на куски. Я начинаю копаться. Держу в руках: книга не книга, обложки и корешка нет. Это, верно, отдельные страницы большого ивритского словаря. Как, спрашивается, такая книга может служить сионизму, клерикализму и мешать еврейской пролетарской культуре? Правда, там были и религиозные книги на идише. Возможно, для женщин.

На полках неприкосновенно стояли подшивки «Га-Ткуфа», «Миклат»[108], переводы мировой литературы на иврит и оригинальные ивритские книги, изданные издательством «Штыбель»[109]. Теперь я знаю, что любитель литературы Авром-Йойсеф Штыбель создал это издательство в 1918 году в Москве.

Когда я вернулся на свое ложе, доносились только редкие шаги запоздалых прохожих.

…И опять прошла ночь, и настало утро. Аннушка уже орудует своей шваброй и мокрой тряпкой. Еще не окончив уборку, она позовет меня пить чай. Будет пить из блюдечка, искусно держа его на пяти растопыренных пальцах. Хлеб и колбасу я приготовил заранее, а еще какую-нибудь еду она принесет из дому. Живет она в том же доме.

Аннушка, Аннушка… Кроме старшей сестры, тоже незамужней, у нее никого не было. Обе мне предлагали жить в их квартире, но они часто ссорились, и от меня требовалось быть на чьей-то стороне, как во время судебной тяжбы. Об Аннушке я еще расскажу. Ей сказали, что я погиб осенью 1941 года в битве за Москву, и она меня оплакивала.

Вольф и Ольга Рабиновичи

К двадцатой годовщине со дня смерти Шолом-Алейхема библиотека подготовила выставку: многочисленные картины и тексты были застеклены и висели на стенах читального зала. Эту выставку подготовил библиограф Мендл Розенгойз, человек очень ответственный, любивший еврейскую литературу и хорошо знавший ее. Одной из характерных черт, которая его выделяла, была редкая скромность. В данном случае он письменно объявил, что автором выставки был аспирант Мойше Нотович.

Как мне кажется, мы еще до этого вечера памяти пригласили выступить в библиотеке брата Шолом-Алейхема Вевика (Вольфа) Рабиновича. С нескольких московских заводов пришли наши читатели. Шутка ли, не чей-нибудь брат, к тому же, можно сказать, сам рабочий.

Вольф Рабинович, конечно, очень гордился братом, всемирно известным еврейским писателем, но и про себя не забывал, хотя был всего лишь перчаточником. Зато каким! Когда ему было 36 лет, еще в 1900 году, на Всемирной выставке в Париже, его перчатки были удостоены золотой медали. Бронзовой и серебряной он уже к тому времени обладал. Мне запомнилось, как он очень просто рассказывал об этом, а его пальцы подрагивали, будто стягивая нитками швы. Прошло не больше двух-трех недель после его отъезда, и студент Еврейского театрального училища Трактавенко уже подготовил сценку «Вот так шьет перчаточник»[110].

Об этом вечере Мендл Розенгойз писал в своих неопубликованных воспоминаниях:

Незадолго до приезда Ольги Рабинович в библиотеке состоялся вечер, посвященный Шолом-Алейхему, на котором выступил приехавший из Бердичева брат Шолом-Алейхема Вевик Рабинович. После этого вечера он остался в библиотеке и за стаканом чая беседовал с сотрудниками и частью актива.

Он рассказал о молодых годах Шолом-Алейхема и, кстати, о такой его шалости. У них был родственник по имени Герцеле. Однажды Шолому вручили письмо, чтобы он передал его этому Герцеле. В письме много раз повторялось имя адресата — Герцеле.