Гордость - [60]

– Привет, – только и говорю я Колину.

Никогда не видела у него на лице такого выражения. Брови нахмурены, руки скрещены на груди.

– Привет, Зури, – произносит он едва ли не шепотом. Потом улыбается мне краешками рта и отходит.

– Папуля, чего там у вас с Колином? – спрашиваю я.

Папуля ерошит свои густые курчавые волосы, глубоко вздыхает.

– Все в порядке, Зури. Иди побудь с друзьями.

Папуля смотрит на тех, кто собрался на тротуаре возле нашего здания, на тех, кто подходит со стороны Бушвик-авеню и Джефферсон. Чешет седеющую бороду, снова вздыхает.

– Папуля, я же вижу: что-то не так, – говорю я.

– Да уж знаю, моя Зури Луз переживает за своего папулю, – говорит он, слегка сжимая мне плечо.

– Что вы обсуждали? Что произошло?

– Пойдем пройдемся, – говорит папуля и знаком зовет за собой. Мне вдруг делается не по себе. Папуля не из тех, кто ходит прогуляться. Мы идем по Джефферсон, он машет друзьям и соседям, здоровается с ними. – Она теперь поет и танцует на небе, – говорит он, когда звучат соболезнования. Мы хоть ей и не родня, но, если не считать Колина, были ее самыми близкими людьми.

Проходим Бродвей, папуля в сотый раз вздыхает и говорит:

– Колин решил продать дом. Подрядчик предложил ему хорошую цену.

Я тут же вскидываю на него глаза.

– Что? – Я просто не поняла, что он сказал.

– Нам придется уехать, Зури.

– Уехать? Да ни за что! – Слова тяжело падают с губ, живот подводит. Теплые слезы щекочут глаза. Я потеряла крестную, а теперь потеряю еще и дом?

– Зури, mija, не нужно истерик. Я согласился на отступные. Нам нужны деньги.

Я резко вдыхаю, останавливаюсь. Папуля всякое мог сказать, но только не такое. Подрядчик? Отступные? Да, после того сердечного приступа у Мадрины я часто гадала, кто вместо нее будет заправлять домом. Думала – домохозяином нашим станет Колин. Но чтобы он продал дом чужому…

– Отступные? Ты нас продал, папуля?

– Дочка, нам нужны деньги. На будущее. У меня вас пятеро на руках. В конце концов, квартира – это всего лишь квартира.

– Но как ты мог? И вот прямо так? – бормочу я, и слезы катятся по щекам. Папуля притягивает меня к себе, но я деревенею от злости в его объятиях.

– Ну пару крепких слов я ему все-таки сказал – сама знаешь, какой у тебя папуля. Мы, Бенитес, себя топтать не позволим. Он дал мне хорошую цену. На том и порешили. – Папуля смотрит на меня сверху вниз, прижимает крепче. Я обмякаю и вытираю слезы его выходной белой рубашкой.

– Папуля, а куда же мы теперь?

Он отпускает меня, качает головой.

– Пока не знаю, что-нибудь придумаем. Такая уж штука жизнь: нет худа без добра. Деньги – добро. Отъезд – худо. Но мы всё это примем, ведь это благословение. Как благословление и этот паренек из дома напротив.

Я глубоко судорожно вздыхаю, закатываю глаза.

– Ничего ты не знаешь, папуля, про паренька из дома напротив. И не меняй тему.

– В нашем доме тайну не сохранишь, Зури. Нравится он тебе? Ну и хорошо. Главное, чтобы и ты ему нравилась, а еще главнее – чтобы он тебя уважал.

– Но он-то здесь останется, папуля, – говорю я негромко и понимаю: Дарий больше не будет пареньком из дома напротив. Он останется в Бушвике, а мы… уедем куда-то.

– Останется. А ты уедешь. Они-то вон тоже живут на новом месте. Все тут для них по-новому. Вы с сестрами всю свою жизнь прожили в Бушвике. Видел я, как Дженайя смотрела вокруг, когда приехала из колледжа. Ее-то глаза уже видели куда больше, чем видели мы с твоей мамой. И твои тоже, дочка. Ты, как из Вашингтона вернулась, сияла, прямо как лампочка. Именно этого я для вас всех и хочу. И для себя. Представить страшно – я полжизни провел в этой квартиренке. А тут вдруг деньги падают прямо с неба.

Мне совсем не нравится то, что говорит папуля. Это разумно, но мне все равно не нравится.

– А что Колин-то будет делать со всеми этими деньгами? Ему же всего девятнадцать лет, – говорю я. В горле то и дело встает комок, но я его сглатываю, чтобы не разрыдаться.

– Он говорит, Мадрину уже много лет обхаживали. А тут сделали ему такое предложение, что отказаться невозможно. Наличными. Эй, Зури, выше нос, дочка. Я, знаешь, тоже был как ты: дулся на весь белый свет, когда что-то шло не по-моему. И, знаешь, кто мне раскрыл и глаза, и сердце? Твоя мама и пять прекрасных дочерей. Пусть хоть весь мир вокруг рушится, а мы все равно одна семья. Неважно, куда мы переедем. Бушвик заберем с собой. Следуй зову сердца, а не гордости, mija. – Он поворачивается, смотрит на меня.

От каждого его слова слезы вновь наворачиваются на глаза. Я смаргиваю их, но лицо совсем мокрое.

– Эй, mija, – зовет папуля, придерживая меня за плечи, чтобы заглянуть в глаза. – Я заранее знал, что тебе будет тяжелее всех. Сколько на тебя свалилось, Зури. Сперва Мадрина. А теперь еще и это. Но пора уже вырасти, взрослая дочь. Вон снаружи какой мир огромный.

Я, не удержавшись, хихикаю, хотя слезы так и катятся по щекам.

– Хитрюга ты, папуля.

А потом я себя отпускаю. Голова падает, слезы – градом. Я скрещиваю руки на груди.

– Не-не-не, – говорит папуля. – Не здесь и не так.

Мы отшагали кварталов десять, и я наконец поняла, куда папуля направляется. В библиотеку на углу Декальб и Бушвик, в наше любимое место. Он водил меня сюда, когда я была маленькой. Я исчезала в детском отделе, а он исчезал между бесконечными рядами толстых книжек. Но сегодня воскресенье, сквозь широкие и высокие окна видно: свет погашен, библиотека закрыта.