Горб Аполлона - [37]

— Витя, я жил в какой‑то тьме, в каком‑то отчуждении с миром. Сейчас я ощущаю собственную ограниченность. Что существенного я воплотил в этой жизни? Ежели буду жить, то пустяками не буду заниматься. Многое, чем люди заняты, есть полный вздор. На каких ложных достоинствах я настаивал! Ты поймешь меня, что не следовало мне уступать даже добру, потому что всё так перепутано. Зло рождается из добрых поступков. То, что я считал добром, могло не быть им? Только сейчас начинаю догадываться, о чём писал Ницше в «По ту сторону…» Быть может всегда нужна близость смерти? Я приготовил для тебя рассказ о новом добре и другом зле. О моём зле. Возьми рукопись.

Я существовал в «конфликте долга» и не поступал против морали. Всё сносил. Ну, и что? Сейчас думаю, что никакой суд не способен ничего решать кроме меня самого. Этот разрушительный конфликт я должен был разорвать. Но лекарство пришло слишком поздно. Он произнёс это по латыни.

В один день Саша вспомнил, как князю Андрею перед смертью вся жизнь представилась волшебным фонарём, в который он долго смотрел сквозь стекло и думал: «Разве не всё равно теперь, что будет там и что такое было здесь?»

— И я тоже, как в панораме, увидел всю свою жизнь. А ты помнишь, Витя, как князь говорил Пьеру, чтобы тот никогда не женился, будет всё закрыто, всё кончено: «Женись стариком никуда негодным». Жаль, что мы читаем хорошие книги тогда, когда мы совсем юные, и значения многих вещей от нас ускользают, да ещё под влиянием всеобщего образования. Витя, прости меня, что я всё повторяю и повторяю: что‑то было в этой жизни, чего я не понимал и не понимаю.

В этот момент Сашиной жизни его коллеги устроили для него вечер чтения стихов в самом красивом зале университета. Этот зал был великолепный: с готическими колоннами и сводчатыми переходами, с овальными окнами, и высоким потолком, с которого свисали три гигантские люстры из сверкающего хрусталя. Саша, несмотря ни на что, а скорее вопреки, согласился читать. Я был полон страха, как всё пройдёт, ведь Саша был так слаб, что всё могло случиться. Но какая с ним произошла перемена, как только он надел свой вечерний костюм из приятной материи, голову прикрыл тёмным беретом, — он стал мужественным, величественным и даже выше ростом. А когда он появился на сцене твёрдым, уверенным шагом, подтянутый, собранный… Как только раздался его громкий, красиво окрашенный, бархатный голос, по залу промчалась молния, все застыли на местах. В спокойной, торжественной тишине полный голос его рассыпался под сводами всего пространства. Казалось, слова спускались откуда‑то сверху и забирались в душу. Он погружался в звуки сияния луны, дребезжания мухи, касания утренней зари…

Я не разбирал ни слов, ни строчек, чувствовал только душевное содрогание от дыхания трагического, стоявшего за ритмическим разнообразием звуков. Казалось, что он один живой, мистик, а все мёртвые, онемевшие, застывшие. Он уже не поэт, он тот через кого обнажается таинственная сила природы. Он мог читать что угодно. Независимо ни от чего где‑то там происходило единение и где‑то там в безмолвии всем было хорошо — там, где через мистическое священнодейство всё превращается в невыразимое счастье.

Саша читал, закрыв глаза, дрожа и иногда задыхаясь. В конце чтения момент глубочайшего душевного покоя внезапно переходит в последний аккорд:

Сначала нужно сгореть дотла.

А потом?

А потом возродиться из пепла.

Зал замер, онемел. Безмолвие. Слышен только тончайший шелест хрусталиков люстр, обдуваемых тёплым воздухом кондиционера. И вдруг все, находившиеся на высшей точке чувств, разом встают, и зал оглашается овацией — Саше, его воле, самообладанию и своим высшим желаниям. Нигде, никогда мне не приходилось испытывать такого трагического восторга людей. Как возвышает трагическое ощущение, переполняет, обновляет! Тяжёлая и святая атмосфера вместе. Саша весь был засыпан цветами.

— Я страшно устал, меня подвезут домой коллеги, увидимся завтра, — сказал он мне, когда я подошёл обнять его.

На другой день, когда я пришёл к нему, Саша был один. Дверь мне открыла молодая негритянка–сиделка. Он полулежал в кресле, и его глаза были закрыты. Его лицо выражало томление, но услышав шаги, Саша проснулся и увидел меня. Он слегка улыбнулся. Я поздравил его с таким серьёзным выступлением, таким глубоким, таким полным чувств, и восхитился величием такого поступка.

— Витя, это всё потому, что я стою вплотную перед вопросом… себя и смерти. Ты поймешь меня.

— Как это резко и страшно звучит.

— Каковы бы ни были люди, как ты знаешь, они сочувствуют в таких ситуациях. И к сожалению, чаще всего только в таких. Как бы мне хотелось, чтобы так слушали раньше. Что бы я дал тогда…

— Мой друг, но иначе и не может быть, мы теперь немножко знаем людей.

— Знаем, знаем, но не всё понимаем. Многие мои суждения о жизни и людях были неверными. Ты понимаешь, Витя, как мало я ненавидел в своей жизни. Любил ли я своих близких? Я любил маму.

Он вздохнул, его руки судорожно сжались. Наступило молчание. Я пожал его руку и спросил:

— Почему не было Эвелины?

— Она приревновала меня к одному стихотворению, считая, что я не должен его читать. Он «посвящён» не ей. Она была раздражена и сделалась больной.