Горб Аполлона - [35]

— Нет, я давно не возвращался ни к миру, ни к войне.

— Вот послушай, что он говорит: «У неимущего, у кого нет эгоизма, — всё отнимется». И у Сони ничего не осталось. А ведь Соня так преданно любила Николая, была ему верна, всем помогала. При упаковке вещей, когда любимая Наташа Ростова бегала с Петей по дому и всем мешала, Соня, как никто, трудилась. Ведь Наташа и не дождалась князя Андрея, хотела убежать с другим. И после всего: Соня — пустоцвет, никому не нравится, и все симпатии у Наташи. Так вот и я, как Соня. Я весь был готов на пожертвования. Только не говори лучше, что «будь хорошим человеком, и это облегчает последние минуты, успокаивает».

— Саша, я этого не знаю и не говорю. И тоже многого в этой жизни не понимаю.

После обмена «непониманием» Саша вынул из одного ящика толстую папку, перевязанную красной ленточкой в синюю полосочку, развязал ленточку, хотел что‑то вынуть, но махнул рукой, снова всё завязал красивым бантиком и отдал мне.

— Я хочу передать тебе мой архив, мои незаконченные статьи, записи, письма, стихи. Посмотри…

Кому он пишет? Записи адресованы самому себе? Я думаю, что он беседует сам с собою или с неизвестной женщиной: нет имени, нет обращения.

«Помнишь, как мы кружили по лабиринту улиц. Я вспоминаю слова: «Любовь сильней разлуки, но разлука длиннее любви». Существуешь ли ты? Или тебя нужно открыть? Моя любовь… Кроме неё, не существует ничего. Ничего в целом мире. Я смотрю на тебя спящую на моих коленях и я блаженствую. И банальные слова: «Я люблю тебя» преобразуются в редчайшие, уникальные. Я хотел бы тебя достичь, дойти до тебя. Я хотел бы глядеть на тебя… вечно глядеть. Я хотел бы дышать тобою, моя прекрасная мечта! Но я падаю, спотыкаясь, в яму…

Январь не будет знать конца,

И будет жечь глагол сердца…

Любовью…

Я назвал её твоим именем… Её ревность не передать ни письмом, ни словами. Как вынести эти сцены? Она всё переиначивает. Я не могу её оставить, и только в мыслях могу её убить, но это моя абсолютная тайна. Этот больной ребёнок. Всё ребёнок, ребёнок… Ты единственная, кто знает это, и…»

Саша открылся «другому». Я стал просматривать черновики его незаконченных статей, записи, мысли, дневники. Некоторые отрывки я приведу.

«Я не мог её оставить, боялся, что буду виноват в её смерти. Попытка развода могла привести только к скандальному процессу, она всегда угрожала мне самоубийством: «Я умру, если ты задумаешь развод!» Она делала такие попытки. Её слова всегда стояли у меня где— то неизвестно где. И что случись, я всю жизнь чувствовал бы свою вину».

«С одного эпизода у меня открылись глаза, а потом я их старался закрыть, не видеть глупостей, не слышать разговоров, которые не хотел слышать. Всё переводил в выгодную для себя плоскость. Никак не мог признать, что опять ошибся. Так хотелось, чтобы всё было хорошо, что всё образуется.

Ведь были такие удивительно–прекрасные моменты, когда я смотрел на неё с восхищением! Казалось, так будет всегда! Как я любил её нежные проявления, поцелуи, объятия, и был тогда счастлив. Как мила была она, когда сидела возле меня и печатала мои стихи, склонив голову над машинкой! Стук машинки был музыкой. Помню как она рисовала мой портрет и я смотрел на неё с тихой грустью. Мы сидели у камина как бы в старинном замке с потухшими свечами, она была в бархатном платье с высокой талией, этот наряд, камин, свечи будто из средневековой жизни, будто в раю, и я любовался ею, портретом, мечтой. Мечталось: так будет всегда! Будет! Будет! И я жил этими мечтами».

«Мне хотелось мира, любви, спокойствия, хотел, чтобы она была ближе ко мне. Я думал изменить, смягчить её нервозный характер. Может быть, я помогу ей вырваться из захватившего её состояния? Я должен все силы направить на её исправление, чтобы всегда была «каминная» музыка, чтобы было парение, понимание, доброта. Как мне повлиять на неё? Что делать, чтобы она была спокойна? Как поступать? Эти мысли беспрестанно меня одолевали. Я буду её лелеять и холить, восхищаться её талантами, прямотой. Сколько стихов написал ей в посвящение. Никаких грубых слов я не мог произнести. Не ненавидеть, а любить я хотел. И в результате… Как я ни старался, я не мог воплотить свои мечты в жизнь. Я так хотел, чтобы она перестала быть такой, как она есть. Я ничего не мог сделать. Иллюзии и действительность.

Ссоры из‑за ревности, чтобы привязать меня сильнее. Припадки ревности меня охлаждали, потому как причиной их не была любовь ко мне, а только желание оградить меня от всяческих общений. Она хотела, чтобы я никого не видел, никуда не ходил. Я не мог восхититься ни одной из знакомых женщин. «Где ты был?» «От кого это письмо?» «На кого ты так поглядывал?»

«Бесконечные упрёки в эгоизме по отношению к мальчику. Эвелина чувствовала страшную животную привязанность, и ребёнок тоже стал предметом раздоров. Она столько делала для него — ухаживала, читала, а я этого не мог. Она не спала по ночам, а я спал. Чувство к ребёнку, когда я его брал на руки приятное, но когда видел его несостоятельность, всё во мне переворачивалось от жалости к себе. Я не буду ни радоваться ни его успехам, ни гордиться им, ни умиляться. Я испытывал всегда эту боль. У меня было смешанное, странное чувство, которое не переставало меня мучить: умиления и раздражения. На кого? На что? Наш ребёнок не соединил нас, а ещё больше отдалил. Когда появился красивый и нормальный Денис и я сказал что‑то о нём приятное, что творилось в этот момент с Эвелиной!? Она заперлась в комнате, открываю дверь, и она лежит без сознания. В госпитале её приводят в чувство…»