Горб Аполлона - [36]

«Про многие скандалы мне стыдно рассказывать, они такие постыдные: ревность к собаке, к памяти моей матери, к положительным высказываниям об уме одной женщины. Как‑то на вечеринке она специально разбила рюмку, разозлившись на даму, которая сделала ей какое‑то замечание. Дома я ей заметил, что она неправа, что ей не нужно было… Она схватила стакан с вином и выплеснула вино мне в лицо. А через двадцать минут приласкивалась и отмывала свитер. Я закрывал уши, уходил в свою комнату и начинал работать над чем‑нибудь. «Ты опять занят своими статьями? Не знаешь, что ребёнок разбил полочку, мог поцарапаться, стекло могло врезаться ему в ногу, он мог взять в руки эти осколки…», и начиналась путаница доводов, мыслей. Я научился избегать «сцен», уходил в себя, привыкал и подчинился этой повседневности. Моя мужская независимость оставалась только среди книг в моём кабинете.

Между нами образовывалось далёкое расстояние, всё больше и больше возникало вопросов, в которых мы никогда не сойдёмся, и я оставлял их. Любой предмет как ссору. Каждое слово как яд. Говорить стал только о повседневных домашних делах. Как быстро всё превращается в человеке.

Я был в ловушке, я чувствовал себя пойманным в сети страсти. Я был связан. Я не мог признаться сам себе, что я проиграл. Не решаясь всё порвать, я затягивался в эти сети. Приоткрывалось опять. Она воздействовала на мою природу. Посмотрю на Эвелину — она танцует, и кажется, что я могу ещё всё исправить. Я просто ощущаю другую силу, которая сильнее моего рассудка».

«После всего все сменялось напряжённой страстью. Она своей захватывающей сексуальностью меня покоряла. Я думал о неравном своём положении. Как так оказалось?

Кто долго так способен был

Прощать, не понимать, не видеть,

Тот, верно, глубоко любил,

Но глубже будет ненавидеть.

И я не понимал, прощал, не видел. Всё время придумывал оправдания, ей плохо оттого, что… Ничего не хотел знать, замечать, не хотел видеть правды. И начал ненавидеть.

Лишите жизнь поддельных блёсток,

И обнажится правды суть,

Чей взгляд жесток, чей облик жёсток,

И страшно ей в глаза взглянуть?

Я признаюсь, в душе иногда думал, чтобы она куда‑нибудь исчезла, я производил, как говорит Камю, экзистенциальное убийство. «Ад — это другие». Как живём мы в сознании других? Мы там мёртвые…»

«Я хотел разорвать с ней, но не мог. Я был бессилен что‑либо менять. Я принял на себя обязательство жить вместе, и постепенно образовывался ад, в котором я находил для себя маленькие уголочки, и считал, что все так приспосабливаются. Я смотрел на другие семьи и видел, что жизнь у многих идёт плохо, может быть ещё хуже моего. У многих нет ни ссор ни любви, обоим жизнь постыла, но они не признаются сами себе в этом. Мне было так временами тяжело, что в те минуты я уже не испытывал страха. Я мысленно придумывал тысячи вариантов, как мне избавиться от неё. Всякие мысли приходили в голову. Но в душе начинало двоиться, троиться. Это мучительное положение всегда. Этот сын, которого я не мог до конца любить. Я думал, как развязать это положение, и ничего не мог придумать. Слишком больно вспоминать то, что глубоко спрятано.

И каждый миг есть одиночества урок, но одинок не каждый…»

Что же дальше случилось?

«Как на поле сражения, сошлись две стихийные силы. Кто победит? Эта борьба без победы, без исхода. Как две языческие силы они обе мстят мне. Что они хотят от меня? Что они делают со мной? Инесса обращается с Эвелиной, как с больным ребёнком, и уверяет её, что чувствует к ней страстную нежность, говорит ей ласковые и предательские речи… Необузданный инстинкт разрушения ведёт её. Она не может любить, в ней самой слишком много преступного, тёмного. Чужие страдания доставляют ей приятное искушение. Её сердце ожесточённое и озлобленное. Эвелина… Но кто в этом признается сам себе?»

Что это за отрывок из Сашиного дневника? Это о приглашении Инессы в Америку. Я плохо знал эту историю, где‑то в первые годы Сашиной жизни в Америке Инесса попросила Сашу прислать ей вызов, и Саша послал. Эвелина же захотела пригласить Инессу пожить к ним в дом. Зачем? Доказать, что она лучше?

В последние дни моего друга я приехал, чтобы быть рядом с ним. Саша знал, что он умирает, но иногда он думал, что «побьёт статистику». Он похудел, побледнел, его нельзя было узнать. Он так изменился в лице, что прошло разительное сходство с матерью. Остались только глаза, смесь рыжего и чёрного и в них скорбное выражение.

Я хотел скрыть своё волнение, все мои слова выглядели бы нелепыми перед лицом его страданий и открытий. Я слушал и вместе с ним переживал его неразрешимые тайны, и всей своей душой разделял с ним его состояние, как мог. Он говорил о жизни и смерти. Я молчал и не хотел его перебивать, а только иногда кивал головою и пожимал его руку.

Когда блистали капли надежды… В эти минуты он повторял, что перестанет интересоваться ничтожными вещами, что никогда не будет нытиком, пессимистом и изменит свою жизнь. Он сидел такой кроткий, родной, иногда представлялся отрешённым, а в отдельные минуты таким просветлённым и мудрым. Что за слова он говорил, и какие они были!