Горб Аполлона - [38]

— И всё равно люди не перестают меня удивлять. А ведь казалось бы, Саша, перед лицом… такие мелочные счёты. Я замолк, а он сказал:

— Я так давно её не любил, что в памяти стёрлось всё хорошее, что было между нами. Было что‑то не то в том чувстве, которое я испытывал к Эвелине. Я, наверно, испортил свой характер терпением… и многое потерял. — Он вздохнул, перевёл дыхание и тихо проговорил:

— А жил всё время в будущем, в ожидании новых ощущений, непременно должно случиться что–то необыкновенное. И вот случилось. Ждал, ждал, и всё напрасно. Но когда меня не будет, ты поучаствуй в ней, а то она пропадёт.

Саша замолчал и грустно смотрел на меня. Он протянул мне руку, она была влажно–тёплая, и я опять пожал её. Я приготовил ему чай, он уже почти ничего не ел. Эвелина так и не показывалась целый день, и вообще я её редко встречал в эти дни.

Я безмолвно сидел перед его креслом и слушал. Он вполголоса произносил слова, приглушённо, краешком губ:

— Витя, что ты думаешь о Боге? Он существует? И, видно, это его воля? Имел ли я отношение к бесконечности? Стоила ли моя жизнь чего‑нибудь? Я открываю в себе идею божественного и, может быть, я, как тот разбойник на кресте, в последние минуты приобщусь к тайне. И только сейчас я осознаю свою единственность, свою уникальность.

Я проводил с ним по несколько часов днём, иногда вечерами. К нему приходили и другие люди, — врачи, студенты, знакомые, но он хотел долго быть и беседовать только со мной.

В последние дни Саша уже не сидел в кресле, а лежал в кровати. Когда я пришёл, он слегка махнул рукой, все вышли. Он хотел остаться со мной наедине.

— Друг мой Витя, как я тебя жду! — Он взял мою руку, полузакрыл глаза и задыхающимся голосом сказал:

— Лежу недвижимый, всё–всё перевернул в душе. Пока ещё могу думать. Хочу тебе кое‑что сказать. — Он приподнялся, и на его уставшем лице вдруг появилось светлое выражение, которого давно уже не было. Потом он опрокинулся на подушки. Я поправил одеяло и сел ближе, даже склонил голову, чтобы слушать его. Он стал говорить тихо, но сосредоточенно:

— Я сейчас уверен в другом своём существовании. Я, конечно, в этой жизни пребывал ниже своих возможностей. Может, там… Витя, я расскажу тебе о своём видении. — Тут он откинулся на подушки, показал мне рукой, чтобы я подвинулся к нему ближе, и почти шёпотом продолжал:

— То ли во сне, то ли наяву я видел лестницу. Я по ней поднимаюсь. Вокруг стоят каменные скамейки, и на них сидят люди. Я не узнаю их никого… просто люди — и всё. И они молчат. И дальше всё в тишине холмы, горы. Всё передо мной. Мелькает мысль, что это страна мёртвых. А я иду и иду вверх, и мне так хорошо. Чувствую, что я покинул землю, и у меня лёгкость… невесомость… парю в облаках… Такое блаженство, как в бесконечном раю. От всего свободен и от всех. Никаких связей. И зачем просыпаться и возвращаться сюда?

Он опять приподнялся и глядел мне в глаза. Мне показалось, что в его угасших глазах и в лёгком движении головы в секунду мелькнул прежний юношеский отрезок нашего времени, такое тихое облегчение. «Так угаснувший огонь ещё посылает на воздух последнее пламя…» И во мне пронеслось переживание, какое‑то внутреннее, бесконечно ускоренное созерцание прошлого, настоящего и будущего. Я очнулся, когда почувствовал прикосновение кончиков Сашиных пальцев:

— Витя, я ожидаю то, что случится, со спокойствием. Как я раньше боялся этого. Жаль только, что… не успел… Он поднял голову и сделал мучительное усилие:

— Почему я не избрал себе такую страсть, чтобы всё в душе было слито? Почему я так и не понял в чём же?.. Ухожу на ту сторону жизни…

Саша забывается. Не видит моих слёз. Рядом с ним я ощущал присутствие чего‑то вечного и неведомого.

Это случилось накануне Рождества последнего года Второго тысячелетия, через месяц после чтения Сашей стихов. Весь город готовился к Рождеству, а я — к похоронам любимого друга. Воздух был наполнен торжественным волнением, звоном далёких колоколов, рождественскими мелодиями. Навстречу мне неслись оживлённые люди, спешившие покупать подарки к празднику. Я же шёл заказывать прощальный венок из белых лилий. Какие только мысли ко мне не приходили! При всей красоте, иллюминации, нарядности, оживлении города у меня на душе было не радостно. В цветочном магазине с корзинами роз, лилий, бантами, лентами запах свежих ёлок отбросил меня далеко–далеко в детство, туда где мы с Сашей наряжали ёлку, туда, где в новогоднем школьном спектакле мы изображали: он — зайца, а я волка. И через много лет вот случилось, что плохой, злой волк покупает траурные цветы для кроткого, милого зайца и плачет.

Я обошёл все углы с нищими, всем положил за упокой души Саши непомерно большие милостыни. Они, видно, думали, что я радуюсь Рождению Иисуса, а я мучаюсь смертью друга. И у меня кружилась голова.

Я думал о бездне, в которой Саша оказался. Я искал защиты от боли утраты, но я не мог найти. Есть ли защита от горя?

Сначала нужно сгореть дотла. —

Дать горю вас раздавить.

А потом возродиться из пепла. —

Подняться и распрямиться.

Во время Сашиных похорон, думал о том, как Саша был опутан нравственными сетями. В душе я не мог не упрекать Инессу и Эвелину, не замечавших рядом с собой такого человека. Они всё кого‑то высматривали, воображали, что где‑то есть их несусветный идеал. Как он оказался перед ними наг! Как его хорошесть, его доброта, его достоинства обратились против него. Вместо того чтобы создавать вокруг него спокойную, творческую, вдохновляющую атмосферу, оценить талант своего мужа, быть партнёром, компетентным советчиком, вокруг Саши всё бессмысленная суета.