Good night, Джези - [62]

— Немного, да? Но коли книжка ему не понравилась…

— Вчера мы разговаривали с Максом Бёрнером. Это ваш редактор. Один из ваших редакторов. Так вы их называете… редакторами… да, правильно.

— Я действительно их так называю, они и есть редакторы.

— Чего только он нам не нарассказал о том, как выглядит эта «редакторская» работа… вы не поверите. Он сидит за письменным столом, а вы ходите по комнате и чего-то бормочете. Например, говорите: жена подозревает, что ее муж вампир, и они вместе ужинают. А потом приказываете: «Состряпай из этого психологическую сцену». Ха, ха, ха.

— Он так сказал? Подумать только, у Макса талант сказочника.

— Себя вы тоже называли сказочником.

— Всякий писатель сказочник.

— Вы превосходно владеете этим жанром, гениально описали свои детские страхи. Сказка про маленького мальчика в чудовищном славянском мире: «С деревьев свесились ведьмы… Я слышал печальные голоса пытающихся выбраться из стволов деревьев привидений и вурдалаков…» Видите, я знаю текст почти наизусть.

— Помните лучше, чем я.

— Листал сегодня в поезде. Любопытно: в книге Бегеляйзена, кажется «Польская народная медицина», я нашел точно такое же описание. Может, вы ее читали?

— Читал, ну и что с того?

— Бёрнер рассказывал, что вы приносите листочки с какими-то отрывками, на ломаном английском или на польском, иногда на русском, и требуете превратить это в литературу. Потом эти свои листочки рвете, чтобы, упаси бог, следа не осталось. А Бёрнера перед уходом обыскиваете, чтоб ни одного клочка не вынес, да-да, обыскиваете. Так он сказал. Рабочий день — восемь часов, кормите вы плохо и платите мало.

— Просто какой-то концлагерь.

— Забавно. Именно так он и сказал. Концлагерь. Ха, ха, ха. Никто, конечно, не верит…

— Однако журналистская этика заставляет вас об этом написать.

— У нас нет выхода. Но нам нужны ваши комментарии. В том числе об обстоятельствах вашего приезда в США. О двух ваших первых книгах — про Россию, документальных. Вы действительно писали их под диктовку ЦРУ? А еще пару слов об этом польском бестселлере, поразительно похожем на «Садовника».

Джези встает. Дэниел тоже. Они стоят лицом к лицу. Молча. Потом Джези спрашивает:

— Вас когда-нибудь бросали в выгребную яму, с головой, чтобы нахлебаться?

— Нет. Но при чем здесь это? И еще одно. Вы подтверждаете, что ваш отец был профессором, а мать — концертирующей пианисткой, закончившей Московскую консерваторию? По нашей информации, отец ваш торговал шмотьем, а мать никогда не была в России. Немного играла, по-дилетантски, но ни о каких концертах и речи не шло.

— А вы когда-нибудь наступали босой ногой в говно, человеческое говно? Руку засовывали?

— Не припоминаю.

— Потом очень долго воняет. Чтобы писать обо мне, не мешало бы это почувствовать. До свидания, рад был с вами повидаться.

— Мы еще к вам обратимся. Лекция была просто превосходная.

— Спасибо. Очень мило с вашей стороны, что потрудились специально приехать в Йель.

— Я же сказал: мы стараемся. Кстати, ваше слово не имеет ни запаха, ни цвета, ни вкуса. Хорошего вам дня.

Предостерегающие знаки

Джези игнорировал предостерегающие знаки — так оставляют без внимания легкий дымок или далекую катастрофу. А знаки были, и в немалом количестве.

Началось с того, что молодой неизвестный писатель, живущий в Лос-Анджелесе, перепечатал на машинке двадцать страниц из книги «Ступени», за которую Джези получил National Book Award[40]. Подписав текст своей фамилией, он разослал его по разным литагентствам и издательствам, в частности отправил в издательство, которое эти самые «Ступени» опубликовало. Везде рукопись отвергли, кое-кто посоветовал автору бросить писать. История наделала шуму, а сконфуженный Джези доказывал, что по двум десяткам страниц невозможно оценить достоинства произведения.

Этот же писатель из Эл-Эй подождал два года и повторил трюк, на сей раз переписав не двадцать страниц, а всю книжку. С тем же результатом.

Дело было в 1982 году, я как раз приехал в Америку и прочитал в «Time Magazine» статью об этой истории под названием «Polish Joke»[41].

Американские писатели славно повеселились, а Джези снова пришлось оправдываться. Еще раньше, когда банда Мэнсона убила Шэрон Тейт[42] и ее гостей, Джези объявил, что лишь по чистой случайности не стал еще одной жертвой этого убийства. Он тоже был приглашен в особняк Полянского в Бель-Эйр, куда не поехал в тот вечер только потому, что как раз прилетел из Европы, в аэропорту JFK вышло какое-то недоразумение с его багажом, и он решил переночевать в Нью-Йорке. А Полянский заявил, что это чушь, Шэрон терпеть не могла Джези и никогда бы его к себе не пригласила. Подобных историй становилось все больше…

Я устал… (вечер, интерьер)

Мастерская Джези. Звонок домофона. Джези поднимает трубку. Это Харрис. Джези нажимает кнопку; через минуту снова раздается звонок — на этот раз в дверь мастерской. Джези открывает, опираясь на белую палку. Глаза у него закрыты.

— Перестань валять дурака, — морщится Харрис.

— Я уже насмотрелся, — говорит Джези, не открывая глаз. — Ты прекрасно выглядишь.

— Маркес. Открой глаза.

— Что — Маркес?

— Маркес получит Нобелевку.