Гомосексуальное влечение в революционной России. Регулирование сексуально-гендерного диссидентства - [82]
Суд проигнорировал это заявление, основанное на исторических и медицинских данных, и приговорил отца Василия к «высшему размеру предусмотренного ст. 168 Уголовного кодекса наказания — 5-ти годам лишения свободы», а за сокрытие преступления архиепископ Александр и еще один священник получили по году тюремного заключения. С одобрения Комиссариата юстиции обвинитель в суде настаивал на недопустимости «милосердия и жалости по отношению к сидящим на скамье подсудимых монахам». Автор судебного отчета отверг слова врача о том, что гомосексуальность — это пораженная болезнью сексуальность, а «мужеложство — одна из распространенных в истории человечества болезней». По мнению журналиста:
Обвинитель был прав, когда <...>, обрисовав условия и обстановку монашеской жизни, указал, что эта жизнь, которая как будто бы для окружающих должна быть образцом подвига, аскетизма, нравственности и чистоты, в действительности является сплошным обманом и лицемерием <...> и что в условиях этой жизни, во избежание нареканий и обвинений в нарушении монашеских обетов, приходится давать исход половому чувству в извращенных формах>7.
Последующие сообщения в атеистической прессе всячески избегали любых упоминаний о деталях системы защиты, к которой обращались священники, апеллируя к медицинским моделям половых девиаций>8. В отличие от неудачной попытки Комиссариата юстиции осудить Палладия на основании медицинского освидетельствования, проведенного Институтом дефективных детей, позднее, в 1920-х годах, большевики без проблем получали экспертные медицинские заключения, поддерживавшие их обвинения. В 1927 году ленинградский психиатр Лев Григорьевич Оршанский (4.09.1866—?) представил подобное заключение на показательном суде над священниками, обвиняемыми в развращении малолетних>9. Признание принадлежности вопросов о гомосексуальности, «педерастии» или других формах половых расстройств (вследствие «половой психопатии» или гормональной дисфункции) к компетенции медицины подорвало бы убеждение воинствующих безбожников, что подобные явления рождены классом и средой.
На страницах своих изданий воинствующие атеисты выражали уверенность, что они могут довести до успешного завершения антицерковные процессы, вызывавшие широчайший интерес своей сексуальной подоплекой. Отчеты свидетельствуют, что «показательные» суды привлекали внимание множества «верующих»>10. Описания однополых мужских актов они слушали с «омерзением» или «недоумением». Отвращение, рождавшееся подобными разоблачениями, должно было заставить «верующую массу <...> отшатнуться от Церкви» и порвать с религией>11. Атеисты создавали атмосферу всеобщего негодования по поводу развращения мальчиков взрослыми мужчинами, апеллируя к моральной чистоте набившейся в зал аудитории. Невинность публики считалась само собой разумеющейся в силу ее классового происхождения, поскольку «здоровые пролетарии» не знали в своей среде ничего подобного. В суде над отцом Василием (1922 год, Вологда) присутствовавшие рабочие и крестьяне были оскорблены медицинскими и историческими оправданиями гомосексуальности со стороны защиты:
И напрасно ссылаются на заграницы и на распространенность этой болезни среди известных слоев общества. Надо было видеть то недоумение, которое было написано на лицах свидетелей, рассказавших на суде об этом явлении. Надо было понять те усилия, с которыми свидетели старались осмыслить, переварить и поверить в возможность таких деяний, чтобы сказать, что среди массы крестьян и рабочих эта болезнь не только не получила распространения, но она им совершенно чужда и непонятна>12.
В 1927 году в ленинградском Доме просвещения на Охте (в присутствии «тысячи зрителей») состоялся показательный суд над дьяконом Храновским и двумя иподьяконами [, Федоровым и Бабаевым], обвинявшимися в совершении сексуальных развратных действий с детьми.
[Начиная с 1921 г<ода> Храновский, систематически завлекая к себе на квартиру детишек, преимущественно мальчиков, давал им «конфекты», несколько копеек или книжку и удовлетворял с ними распущенную похоть в самых извращенных формах. Развращал не только физически, но и нравственно: показывал детишкам порнографические карточки, растолковывал им разные гнусности. Где же всё это происходило? — Везде, где только можно было «пристроиться». Помимо квартиры Храновского — на паперти Охтенского собора, в ограде церкви, на улице. Пятилетнему Вишнякову Павлу Храновский дал за «это» 1 коп., Евгении Белых — 3 коп., а 12-летнему Ярутович — 50 коп. и напоил его пивом. Разврат совершался не только самим Храновским, он вовлек в него и своих ипподияконов. Тогда мерзости творились «троицей подсудимых» «купно, соборне», как «собор-не» совершали они священнослужения, молебны, крестины и отпевания в домах родителей, детей которых растлевали. Как относился Храновский к детям? Свидетелю Акинфиеву он хвастался, указывая на детвору: «Вот товар, который мне больше нравится, с ними всё можно...» Границ сластолюбию не было: 11-летнему брату Екатерины Герасимовой он советовал иметь с сестрой «подобие половых сношений» и сам заводил с ней разговоры на ту же тему... Перечислять все мерзости подсудимых трудно: становится душно, хочется на воздух, как из смрадного подвала <...>. Когда при чтении обвинительного акта послышалось: «Устинов, Лев, 9<-ти> лет. Белых, Евгения, 10<-ти> лет. Вишняков, Павел, 5<-ти> лет. Вишняков, Аркадий, 6<-ти> лет. Фролов, Иван, 13<-ти> лет; и т. д.», то стали понятны и] блеск в глазах рабочих, собравшихся в Дом просвещения на суд «батюшки», и заглушенный шепот: «негодяи», «мерзавцы», и то, что подсудимых охраняет усиленный наряд милиции
