Гомосексуальное влечение в революционной России. Регулирование сексуально-гендерного диссидентства - [5]
Начиная с Мишеля Фуко (Foucault, Michel; 1926—1984) историки смогли представить широкий спектр медицинских взглядов на однополую любовь, что способствовало лучшему пониманию вопроса. Научные дискурсы выявили «гомосексуалистов» с языком и идентичностью, которыми эти «пациенты» часто манипулировали в целях, противоположных намерениям медицинских экспертов. Многочисленные гомосексуальные эмансипаторы начала [прошлого] века, некоторые из научной среды, использовали медицинские теории гомосексуальности, чтобы отстоять свои права>21. Взгляды на однополую любовь как на болезнь были распространены не только в научном сообществе, подверженном давлению царя или комиссара, но циркулировали и в более широких массах, оказывая влияние как на царскую, так и на революционную Россию. Недавние исследования дореволюционной медицины создают предпосылки для понимания происхождения взглядов советских врачей на половые «извращения» («perversions»)>22. Предпосылки советских воззрений на «гомосексуализм» можно проследить по богатой литературе, посвященной судебной медицине и психиатрии царской России, а также по еще не исследованным архивным уголовным делам. Последние работы по истории советской медицины освещают специфи-ку русского подхода, врачебной среды и влияния иностранных коллег и идей>23. До сталинской рекриминализации мужеложства в 1933 году советский режим допускал многообразие точек зрения в изданиях, связанных с публикациями исследований по данной проблематике. До этого момента юристы, врачи и марксистские толкователи относились толерантно к одним формам «гомосексуализма», но с опасением — к другим. Большевики выделяли отдельные социальные группы (например, русских ортодоксальных (православных) попов или некоторых среднеазиатских мужчин), которые под влиянием закостенелых обычаев или быта вступали в нежелательные однополые отношения. Одновременно ряд русских медицинских экспертов и некоторые из «гомосексуалистов» интерпретировали риторику сексуальной революции в эман-сипаторском духе>24. Отношение советской власти к однополой любви не было ни столь однозначным, ни столь гомофобным, как утверждает С. Карлинский. Более того, пристальное внимание к этой проблеме важно не только для уяснения, пошла ли русская революция на благо «геям», но и для выявления подчас не артикулированных большевиками воззрений на гендер и сексуальность. Эти представления были теми «инструментами», что использовались при строительстве социалистического общества.
Статус С. Карлинского как одного из ведущих литературоведов и его склонность к оценке советского прошлого в духе беспросветной тоталитарности послужили исходным основанием его пионерских изысканий о русских гомосексуалах, несмотря на сексофобию советских ученых периода «холодной войны». Но уже в 1970—1980-х годах (когда появились статьи С. Кар-линского) социальные историки стали постепенно отказываться от «тоталитарного взгляда» на советскую жизнь и политику. Они доказывали, что при коммунистическом правлении русское общество не было закостенелым режимом, и при решении тех или иных вопросов тоталитарная модель игнорировалась на государственном уровне. Такой поворот в исследованиях о советской истории был отчасти следствием критики левыми сталинизма и консерватизма Запада в период «холодной войны», феминизма и в меньшей степени «сексуальной революции» в индустриальных странах в 1960—1970 годах. Исторические исследования сосредотачивались на социальных корнях сталинистского перелома 1930-х, роли женщин при царском и советском режимах, семье, браке и гетеросексуальности в СССР.
Подход социальных историков к сексуально-гендерному диссидентству в России отличается тем, что они либо не затрагивают этих проблем, либо считают, что гомосексуальность в России не отличима от опыта геев в западных обществах. Первая точка зрения не рождена гомофобией, а связана с нехваткой источников, необходимых для серьезного обсуждения сексуального диссидентства. Хотя С. Карлинский показал, что в дореволюционном литературном и культурном дискурсе было более чем достаточно документов об однополой любви, андрогинии (androgyny) и гендерной изменчивости (fluidity), аналогичных данных по советскому периоду до 1991 года, доступных западным ученым, имелось значительно меньше. Центральная партийная и государственная печать чрезвычайно редко касалась таких вопросов. С точки зрения господствующей идеологии проблемы как бы не существовало. Ревизионистски настроенные историки, писавшие о «сексуальной революции» 1920-х годов, под давлением советской цензуры ограничивались печатными документами>25, которые, по сути дела, затушевывали однополую любовь и гендерную амбивалентность>26. Таким образом, во взглядах на размах русской сексуальной революции эти историки фактически воспроизводили официальную позицию ангигомосексуального умолчания в советских дискурсах революционной, сталинистской и послесталинистской эпох. Последние исторические разыскания о сексуальности в ранний советский период показывают, что «половой вопрос» вызывал смущение и неодобрение и даже подвергался нападкам, а при нэпе — приравнивался к политической неблагонадежности
