Гомосексуальное влечение в революционной России. Регулирование сексуально-гендерного диссидентства - [4]

Дискуссии относительно позднего обращения к проблемам секса в СССР обычно начинаются с цитирования известной фразы эпохи гласности, произнесенной одной из участниц американо-советского телемоста: «У нас секса нет»⁶. Коммунистический режим ограничивал дискуссии о поле только профессиональной литературой, которая тщательно контролировалась, что порой выливалось в полный абсурд⁷. Идеологические установки, выработанные в сталинскую эпоху, постулировали отсутствие необходимости обсуждать «нормальные» половые (sexual) отношения между мужчинами и женщинами. Социализм создал «гигиенические» условия (экономическая стабильность, рациональное брачное законодательство, охрана материнства и детства), благоприятствовавшие не вызывавшей проблем естественной гетеросексуальности. Сексуальные перверсии («половые извращения»), очевидно, должны были отойти в прошлое, поскольку социализм устранил источники пресыщенности, излишеств и эксплуатацию женщин — всё то, что считалось причиной подобных отклонений в капиталистическом обществе. Мужская гомосексуальность была молчаливо и безоговорочно признана преступной, а с незначительным числом прочих перверсий «сексуальные патологи» («сексопатологи») легко справятся в психиатрических больницах⁸.

Согласно этой поздней советской парадигме, пол — это без-возрастной внеисторический естественный феномен. История «женского вопроса», который, как утверждалось, был решен при реализации масштабных проектов первой пятилетки, представляла собой единственную тему, в рамках которой могли вестись сдержанные дискуссии относительно социализма и пола до и после большевистской революции 1917 года⁹. Историкам приходилось отстаивать нормы, установленные «зрелым социализмом», и делали они это с безапелляционностью, превосходившей самого Владимира Ильича Ленина (1870—1924). Под каким бы углом зрения ни возникала необходимость рассмотрения сексуальности в литературе или биографических трудах, советские историки были приучены объявлять это излишне «сексологическим», более достойным внимания врачей, нежели профессиональных историков¹⁰. Кроме того, советское неприятие и непонимание мужской гомосексуальности нанесло непоправимый вред многим биографическим исследованиям¹¹. Советский идеологический пуритантизм выливался в сокрытие биографической документации, которая могла подорвать миф об универсальной гетеросексуальности и патриотической половой сдержанности¹².

В западной же исторической литературе мало кто подвергал сомнению этот советский миф. Было несколько попыток дискуссий относительно однополых отношений, и лишь некоторые оказали влияние на политическую и социальную историографию. Самые ранние исследования гомосексуальности в России 20-го столетия ограничивались этнографическими описаниями или полемикой по поводу идеологии сексуальной реформы¹³.

Начало научному изучению этой темы положили литературоведческие и культурологические исследования Саймона [Семена Аркадьевича] Карлинского¹⁴. В своих последних статьях он обобщил собранный материал, исходя из трактовки советского режима 1920—1930-х годов как тоталитарного. Этот анализ был по достоинству оценен в посткоммунистической России, где работы исследователя появились как в широкой прессе, так и в изданиях геев¹⁵. Российские публикации С. Карлинского открыли долгожданные исторические перспективы для наиболее инициативных лесбиянок и геев, а также для более широкой аудитории бывшего Советского Союза. Западные авторы, даже придерживавшиеся противоположных С. Карлинскому взглядов, тем не менее опираются на его тексты¹⁶.

Однако исследования С. Карлинским советской гомосексуальности создали некоторые проблемы для историков царизма и советского общества. Его объяснение, в силу каких причин мужеложство (sadomy)⁶ как преступление не было включено в Уголовные кодексы Российской Федерации 1922 и 1926 годов, и его трактовка политических и медицинских взглядов на однополую любовь в период декриминализации мужеложства в Советском Союзе (1922—1933), основывались на ограниченном круге опубликованных документов. Эти выводы были продиктованы «тоталитарным подходом», к тому же не учитывающим многообразия русских радикальных традиций и революционных утопических мечтаний¹⁷. С. Карлинский утверждает, что, отменяя в 1917 году царские уголовные статуты, большевистские вожди вовсе не задумывали легализации гомосексуальности. По его мнению, декриминализация мужеложства в 1922 году — следствие пренебрежения или недосмотра¹⁸. Этот подход порочит русскую социал-демократию как беззаконную, деспотичную и анахронично-гомофобную. Но наш исследователь упустил из виду простую истину: большевики очевидным образом старались удалить из книг всякое упоминание о мужеложстве. С. Карлинский либо игнорирует, либо неполно очерчивает медицинский, законодательный и социальный контексты, в рамках которых большевики обдуманно предпочли легализовать мужеложство между согласившимися на него взрослыми [мужчинами]¹⁹. С. Карлинский представляет отношение советской медицины к однополой любви как к банальной «болезни» («morbidizing») и потому враждебное геям. Его самая известная работа дает чрезвычайно упрощенную картину медицинских воззрений, рождая искаженные представления о том, какую цель ставили перед собой врачи и чего они достигли