Гомосексуальное влечение в революционной России. Регулирование сексуально-гендерного диссидентства - [34]

. На заре советской эпохи мужеподобная большевистская женщина стала объектом пристального внимания иностранцев⁴⁶. Конечно, не все женщины, предпочитавшие воротнички и галстуки, причесывавшиеся по-мужски и шагавшие деловитой походкой, испытывали страсть к лицам своего пола. Кроме того, этот образ нельзя считать характерным только для Советской России 1920—1930-х годов. Внешние символы маскулинности, ассоциировавшиеся (возможно, более по привычке или из-за политического наследия, а вовсе не навязанные большевиками) с эмансипацией женщин, стали знаками позитивных перемен. Маскулинный стиль свидетельствовал о революционной преданности и не предполагал другого подтекста. Некоторые «женщины, любившие женщин», использовали этот стиль в качестве кодового знака для распознания себе подобных. Они перенимали маскулинный стиль не с целью походить на мужчин, а для привлечения внимания других женщин⁴⁷.

К женщинам, желавшим освоить маскулинные социальные роли, подчас «счастливым, хорошо устроенным лесбиянкам»⁴⁸, относились терпимо, как к элементу революционного социального ландшафта (статус-кво сохранялся до сталинистской, середины 1930-х годов, инициативы реконструировать фемининность). Энергичные и предприимчивые участницы политической, экономической и военной жизни нового строя, они, так называемые «активные» (или имитирующие маскулинные черты) гомосексуалистки, удостаивались высокой оценки сексологических авторитетов⁴⁹. Очевидно, некоторые женщины прибегали к этому стереотипу ради осуществления своих половых влечений и достижения личных целей. Женщины того времени, «любящие женщин» и использовавшие по указанной причине символы маскулинности, не привлекали особого внимания властей. Мы располагаем только отрывочными упоминаниями о таких особах вроде цитируемого Дианой Л. Бургин отрывка из дневника Л.В. Горнунга. Подобно вдове и интеллектуалке О.Н. Цубербиллер, эти преуспевающие личности маскировали свое однополое влечение респектабельностью — образованием, возможно, замужеством в прошлом, «тихим» образом жизни. Ангельски призрачная, бесплотная «лесбийская субкультура» Советской России говорила буквально «вполголоса», умолкая при малейшей угрозе получить огласку⁵⁰.

«Я хочу быть мужчиной» Трансформации шел, одежды и общества

На исходе 1922 года Израил Григорьевич Гельман (1881—?) провел анкетирование половой жизни студентов Московского Коммунистического университета им. Я.М. Свердлова. Одна двадцатитрехлетняя респондентка закончила свою «исповедь» как убежденная «гомосексуалистка»: «Хочу быть мужчиной, жду с нетерпением времени открытия науки кастрации и прививки мужских органов (желез)»⁵¹. Вера девушки в то, что однажды наука сможет придать ей биологические признаки маскулинности (и хирургического вмешательства будет достаточно), чтобы даровать ей «мужественность», не была чем-то исключительным. В то же время нельзя сказать, что жажда «сменить пол» была широко распространена среди так называемых «гомосексуалисток» 1920-х годов. В Советской России медицинские возможности гендерной перестройки пребывали в зачаточном состоянии, и прогресса не намечалось. На Западе ситуация обстояла примерно так же. Несмотря на это, гомо-сексуалы в надежде, что им помогут трансформироваться в людей противоположного пола, искали контакта с психиатрами и биологами, занимавшимися такого рода исследованиями⁵². Как уже было отмечено, лесбийская городская субкультура только зарождалась в России, маскулинизация женщин была лишь частичной (вспомним слова народного комиссара здравоохранения Н.А. Семашко о мужеподобных женщинах, которые «пока в юбке»). Выражения литературного лесбиянства переходили порой на мужской грамматический род или приобретали вид двусмысленной гендерной игры, хотя читатели и слушатели понимали, что внимают женскому голосу, пусть и в декадентской или экзотической тональности. В этих женских кругах предпочтение отдавалось скорее сексуальности, нежели гендеру, формирующему базис идентичности/роли. Желание изменить его хирургическим путем — с чем И.Г. Гельман столкнулся в 1922 году, — напротив, могло быть интерпретировано как признак трансгендеризма [, т. е. убежденности в «неправильности» своего биологического пола]. Эта отчетливо выраженная устремленность трансгендерной особы, уверовавшей, что наука заставит физический пол соответствовать гендерной идентичности/роли, рассматривалось респонденткой как наиважнейшая⁵³. Другие женщины с диагнозом «гомосексуалистка», возможно, тоже «хотели бы быть мужчинами», но не обязательно путем хирургического вмешательства. Вне крупнейших городов России некоторые «гомосексуалистки» прибегали к более традиционным методам обретения привилегий маскулинности — самотрансформации, когда нужного эффекта добиваются с помощью одежды и жестов, что позволяло «выдавать себя» за мужчин. Некоторые использовали обретенную маскулинность, чтобы завязать половые отношения с другими женщинами. Все эти трансформации свидетельствовали о живучести в русской культуре «мужеподобной женщины».

В традиционных европейских и неевропейских обществах документально зафиксировано бытование женщин, успешно ведущих жизнь мужчины