Гомосексуальное влечение в революционной России. Регулирование сексуально-гендерного диссидентства - [32]
В 1919 году учительница Ольга Ивановна Щ. проживала с братом Борисом и младшей сестрой в селе Озеры, близ Москвы. В том же году Ольга предложила ставшей сиротой шестнадцатилетней Валентине П., с которой она имела сексуальные отношения более года>30, жить у нее. Спали они в одной постели, и их любовная связь длилась с перерывами до июня 1924 года. Всё это время родня Ольги мирилась с ее лесбийскими отношениями под семейной крышей, иронизируя «Ольга, твой муж идет» и отмечая, что «супруги» целуются, «но не так, как <...> женщины, а по-другому». Однако девушка становилась всё более бессовестной и жестоко бесцеремонной.
[В июне 1923 года Ольга уехала в Саратов и устроилась учительницей в школе при фабрике, <...> однако П. приехала в Саратов к Ольге и здесь провела всё лето. В сентябре того же 1923 года сестра по вызову [брата Бориса] приехала в Озеры и сюда же вслед за Ольгой приехала П. <...> Борис запретил ей бывать в квартире. Она пожаловалась в [комсомольскую] ячейку, что знакомые прогнали ее.]
Это вынудило Бориса положить предел недолгому семейному эксперименту. Кроме того, он убеждал Ольгу рассмотреть предложение о замужестве от одного местного мужчины>31. Выступая в роли отсутствующего отца, Борис продемонстрировал маскулинный авторитет в своей семье и попытался навязать сестре гетеросексуальные нормы поведения.
Несколько позднее уже другая семья приютила сексуальногендерного диссидента, на этот раз — из чисто материальных соображений, поскольку «женщина-гомосексуалистка» была хорошей рыночной торговкой. После ареста в 1925 году и прохождения с целью «излечения» курса гипнотерапии власти поручили ее другим, более обеспеченным родственникам. Милиция, очевидно, не доверяла ее ближайшим родственникам, полагая, что они не смогут воспрепятствовать Ольге вновь переодеться нэпманом и вернуться на рынок, ведь домочадцы привыкли жить за ее счет>32. Подобная опора на гетеросексуальную семью как на место реабилитации социального «неприспособленна» была нехарактерна для советской психиатрической литературы о гомосексуале. Более общим местом в этом дискурсе было выявление степени адаптированное™ семей. Семьи не просто изгоняли так называемых «гомосексуалисток», но часто осуществляли попытки аккомодации или адаптации своего сексуально-гендерного диссидента.
Вдали от биологической семьи русские женщины, испытывавшие однополое влечение и не стесненные в средствах, основывали так называемые «собственные семьи», а в крупных городах даже — кружки единомышленниц. Эти кружки и положили среди женщин интеллигенции начало лесбийской субкультуре. Как установила Диана Льюис Бургин, слова «лесбиянка» и «лесбийский» были малоупотребимы и использовались лишь изредка в отношении тех особ, суть личности которых определялась специфической сексуальностью. Тем не менее история петербуржки Ю. Осгровлевой (кон. 1870-х — нач. 1880-х годов) показывает, что некоторые преуспевавшие «женщины, любящие женщин», перешагнули классовые границы в выражении своего влечения, открыв у проституток такие же сексуальные пристрастия. Другой психиатрический случай (Петербург, 1898 г.) выглядит не столь впечатляющим, но не менее интригующим. Пациентка «Z., девица 20 л<ет> из сильно вырождающейся семьи» провинциальных дворян; первая эротическая связь в возрасте 18 лет случилась с другой женщиной, которая, по-видимому, была на содержании какого-то господина как любовница. Своему врачу Z. рассказала о «нашем круге» — группе женщин, связанных взаимными сексуальными отношениями:
Больная уверяет, что такия женщины, как она, т. е. любящие женщин, встречаются вовсе не редко: оне составляют из себя как бы особый мир. Такия женщины узнают одна другую по манерам, выражению глаз, мимике и пр. Она сама научилась отличать таких женщин почти с перваго же раза. «Мы, — говорит больная, — нисколько не ревнуем, когда предмет нашей любви принадлежит мужчине: мы знаем, что эта женщина (если только, разумеется, она принадлежит к нашему кругу) не может любить своего мужа и выполняет свою роль [в семье] только страдательно. Но другое дело, если любимая женщина отдалась или неравнодушна к другой женщине: тогда у нас поднимается сильная ревность и мы готовы устроить целый скандал или ссору»>33.
В нашем случае семья Z. заставила ее обратиться к психиатру за советом относительно ее полового отличия. Обедневшие родители молодой женщины рассчитывали, что она примет одно из многочисленных брачных предложений, но Z. предпочитала оставаться в «кругу подруг». В других историях болезни современниц Z. не содержится упоминаний о том, что русские женщины из высшего света, связанные однополыми отношениями, создавали свой особый замкнутый мир>34. Медицинский дискурс был не одинок в отрицании контекстуализации любви между женщинами. В литературных салонах России конца имперской эпохи дискурс о лесбиянстве с его французскими «лексикой и стереотипами» оставался экзотическим спектаклем для мужского пристального взгляда. «Лесбиянки» считались острой специей декадентства, возникшей в замкнутом искусственном мирке и лишенной социальных корней. Эта конструкция была поддержана как теми, кто изучал данную эстетику, так и теми, кто ее осуждал. По мнению Дианы Бургин, в сочинениях и публичных выступлениях «лесбийские» авторы сознательно умалчивали о своей сексуальности. Григорий Семенович Новополин (наст.: Нейфельд, Г.С.; 1873—?), обличитель «порнографического элемента в русской литературе», отверг предположение о том, что «лесбосская любовь», давшая о себе знать на литературной сцене, была широко распространена в сравнительно «примитивном» русском обществе
