Гомосексуальное влечение в революционной России. Регулирование сексуально-гендерного диссидентства - [137]

Рекриминализация мужеложства в РСФСР и других «модернизированных» советских республиках в 1933—1934 годах повернула общество к неотрадиционалистским формам регулирования однополой любви, но вместе с тем сформировала современное представление о маскулинной идентификации. Решение выделить и запретить именно мужскую гомосексуальную активность следовало рассматривать как неотр ад иционалистский маневр, особенно в сочетании с лексикой, отдававшей временами религиозного и моралистического консерватизма в законодательной истории России. В нормах законности был нарушен важный революционный принцип гендерного равенства, в центре метрополии сталинизм применил те же приемы социалистической «цивилизаторской миссии», что были использованы на периферии (изначально довольно детально прописанный антимужеложный закон). Но ведь в центре не было «примитивного» общества, которое бы поголовно предавалось мужеложству, как это якобы происходило в окраинных республиках. Новый закон не диагностировал проблему, считавшуюся в советских, более «модернизированных» республиках «местной». Влияние ключевого анти-мужеложного закона было минимальным, и в этом, как ни парадоксально, сказался эффект модернити, ибо он «извлек из небытия» мужскую гомосексуальную личность и противопоставил ей во всей чистоте и «нормальности» гетеросексуальность большинства. В сердце новой цивилизации, строившей социализм, «салоны» «педерастов» и «гомосексуалистов» разлагали «нормальных» солдат, моряков и рабочих, отвлекая их воображаемую нерастраченную энергию (которая отличала Советскую Россию от «истощенного» Запада) от «естественных» способов ее канализации. «Уничтожьте гомосексуалистов — фашизм исчезнет», — писал М. Горький, тыча пальцем в сексуальную личность, но не в специфическое деяние. Городская субкультура сделалась предметом законодательной деятельности, сводя проблему к небольшой группе мужчин. Существенно, что это была субкультура, известная своими сексуализированными территориями, и распространялась она в рамках городского пространства. Как впервые в переписке с И.В. Сталиным предложил Г.Г. Ягода, мужеложство, которому предавались «публично», должно было стать особой мишенью. Эти территории следовало очистить от такой специфической социальной аномалии. Таким образом, воображаемая русская нация в своей целомудренной чистоте официально заняла промежуточное положение между неврастенической (и в 1930-х годах фашистской) Европой, с одной стороны, и «первобытными» извращениями Востока — с другой.

Утверждение о том, что существовала только мужская гомосексуальность, которую необходимо было криминализировать, являлось неотр адиционалистской чертой сталинистского гендерного синкретизма. В первые годы советской эпохи «женский гомосексуализм» был в какой-то степени новым «болезненным» объектом и даже предметом утопических вйдений времен культурной революции, однако в 1930-х годах медицина отошла от притязаний на «маскулинизированную женщину». Медицинские взгляды на женскую гомосексуальность как «болезнь» были полностью подавлены, а вместе с ними — и любой импульс модернизировать сексуальные идентичности женщин либо на пути медицинского сочувствия (включая утопические представления о возможности однополых браков), либо на пути насильственной патологизации, когда явление квалифицировалось как психопатология. Отныне сексуальность советских женщин должна была соответствовать требованиям, обусловленным целями маскулинизации и повышения рождаемости. Учитывая, что гетеросексуальность насаждалась принудительно и все дискурсы относительно женской сексуальности, не зависящей от мужчин, подавлялись, сталинизм существенно сузил возможности для сексуальной активности женщин в послереволюционном устройстве.

Десталинизация принесла России нелиберальную форму сексуальной модернити, при которой научные и милицейские методы сочетались ради насаждения с большей, чем прежде, эффективностью нормы принудительной гетеросексуальности. (Для подавления однополой любви аналогичные методы применялись в 1940—1960-х годах в Британии, США и обеих Германиях.) Отныне «гомосексуалистка» была возрождена как «болезненная» личность и патологизирована психиатрией. Сделано это было, вероятно, с целью контроля за распространением «заразы», переносимой возвращавшимися из ГУЛАГа заключенными. Идентификация «гомосексуалистки» теперь, определенно, закреплялась за конкретным особым меньшинством, отделенным от большинства «нормальных» женщин. Неотрадиционализм задавал тон в складывавшемся гендерном режиме, направленном на подавление однополой любви: взаимная любовь между мужчинами оставалась преступлением, в то время как любовь между женщинами считалась «просто» болезнью.

Упорное отрицание того очевидного обстоятельства, что гомосексуальность в России существует, являлось ярко выраженной неотрадиционалистской чертой позднего советского мышления. Советские средства массовой информации внушали («нормальному» большинству), что «гомосексуализм» — «родимое пято» капитализма. Пресса ничего не сообщала о закрытых процессах по делам о мужеложстве, а сексологическая литература о «гомосек-суалистках» была адресована только специалистам. Биографии деятелей литературы и культуры искажались, гомосексуалов изображали гетеросексуалами либо вообще о них не упоминали. Русские поздней советской эпохи, не сталкивавшиеся с однополым влечением лично, могли с легкостью вообразить, что их страна сексуально столь же невинна, как это представлялось в трехсторонней «географии перверсий». Попытка создания такой карты «непорочного» Советского Союза, расположившегося между разложившимся Западом и погрязшими в пороках неразвитыми странами Востока и Азии, наиболее отчетливо себя проявила в советской журналистике эпохи М.С. Горбачева, в частности — в публикациях о СПИДе