Гомосексуальное влечение в революционной России. Регулирование сексуально-гендерного диссидентства - [136]
Но оставим на время Западную Европу, где неврастения, с одной стороны, с ея неизбежными спутниками и часто половыми извращениями, а с другой стороны — культура комфорта, также часто идущая параллельно с грязной изобретательностью полового разнообразия, — делают в жизни большие успехи. Вступим на родную почву. Конечно, нравы известной части русского общества, а особенно русской буржуазии, далеки от целомудренной чистоты. Но здесь всё еще царствует грубый и простодушный разврат. Мы еще далеки и от эпидемии неврастении, и от утонченного комфорта, но зато далеки и от половых извращенностей. Мы дадим сто очков вперед любой западноевропейской стране по части проституции и венерических заболеваний, но разврат на русской почве всё еще носит примитивный характер>7.
«Педерастия», по мнению Г.С. Новополина, практиковалась лишь среди городского элемента русской «буржуазии» и в ее «аристократических кругах», а также «на Кавказе». «Грубые и простодушные» удовольствия обычных русских рабочих и крестьян располагались где-то между неврастеническими пороками городских европейцев и восточными извращениями населения Кавказа и Средней Азии. Состоявшая из трех частей «география перверсий» с ее сравнительно невинной Россией, находящейся между «цивилизованной» Европой и безнадежно «примитивным» или «отсталым» Востоком, позволяла и позволяет русским считать свою нацию универсальной, естественной и однозначно гетеросексуальной. Когда В.Г. Распутин заявлял: «У нас свои традиции», он невольно взывал к великорусской традиции наносить на карту «географию перверсий» мифологию национальной чистоты, выдуманной в начале века и закрепленной последующими событиями.
Двусмысленность и замалчивание, лежащие в основе идеи большевиков об однополых взаимоотношениях и их месте в новом обществе, произрастали в основном из противоречий, порожденных этой русской «географией перверсий». Проект социалистической модернизации и его цивилизаторская миссия породили гносеологическое разделение на меньшинство и большинство с претензией на универсальность суждений в отношении однополого эроса. В городской России, где строились революционные планы, утверждение модернити диктовало секуляризированность половой морали и медикализированность половых вопросов. В революционном Уголовном кодексе РСФСР с его лексиконом модернити не было места для религиозной или «буржуазной» морали, поэтому отсутствовал и запрет мужеложства, что, в частности, поддержало миф о «целомудренной» России, оказавшейся на распутье меж двух полюсов полового расстройства. Отсутствие запрета оставило открытым путь для модернизаторов, которые желали подвести научную базу под секс-гендерное диссидентство. «Болезненный» подход к однополой любви повлиял как на сторонников эмансипации, так и на тех, кто пытался патоло-гизировать гомосексуальность и выступал за психиатрическое лечение гомосексуалов. И даже психиатры 1920-х годов, исповедовавшие последний подход, полагали, что для России подобные извращения не характерны. Как в 1929 году заявлял Л.Я. Брусиловский на Ученом медицинском совете, в сравнении с Германией эти извращения «не особенно часты» в СССР. Весьма удобно было считать, что такого рода расстройства распространены не среди русских мужчин, а среди крошечного числа русских женщин, ускоренная эмансипация которых, вероятно, уж слишком маскулинизировала их.
Тем временем за пределами городской России и европейской части СССР цивилизаторская миссия большевиков не могла согласиться с «болезненным» подходом к однополому эросу и рассматривала последний как эндемическую (присущую данной местности) практическую характеристику изнанки социального, религиозного и культурного слоя. По мнению Руди Блейса, это была социалистическая версия европейской этнографической традиции XX века, воспринимавшей изучаемые «расы» и народы как в принципе склонные к «мужеложству», или «педерастии». Выстраивая государственные структуры в этих регионах, «социалистических по содержанию» и при этом «национальных по форме», большевистские законодатели 1920-х годов отклонили скупую модернистскую и революционную лексику половых преступлений, использовавшуюся их коллегами в РСФСР. В южных и восточных республиках они предпочитали язык этнографии и перечень «преобладающих» и «широко распространенных» местных обычаев (включая мужеложство, мужскую проституцию и сексуальное преследование мужчин), которые предстояло изжить. По меркам социализма, такие преступления представлялись происками местных буржуев и национальных вождей, групп, пытавшихся деморализовать простых граждан этих регионов. С самого начала революционной эры в России «цивилизаторская миссия» социалистов состояла в искоренении «преступлений, составляющих пережитки родового быта» и образующих русскую «географию перверсий». Такое «картографирование» позволяло РСФСР (наряду с Белоруссией, Украиной и, как ни странно, Арменией) проводить двусмысленную сексуальную модернити, в том числе и в отношении однополого эроса, превращая ее в борьбу с «примитивными» пороками Кавказа и Средней Азии.
