Гомосексуальное влечение в революционной России. Регулирование сексуально-гендерного диссидентства - [108]

Вместо этого Н.В. Попов и Е.Е. Розенблюм, не желавшие касаться предписанной в эпоху нэпа «биологизации» женской гомосексуальности, что также отразилось в «Правилах...», утверждали:

До судебно-медицинского эксперта случаи однополого сожительства женщин (трибадия) обычно не доходят, так как никаких изменений в обла-cm гениталий не отмечается, если не считать редких, наблюдавшихся в Париже, случаев ранения клитора от укуса во время сношения (Мартино). Иногда можно еще обнаружить у активной партнерши, как при онанизме у молодых девиц, удлинение клитора или только крайней плоти. У подверженных трибадии нередко обнаруживают признаки истерии, а в некоторых случаях это извращение является частным сексуальным проявлением какого-нибудь психического расстройства⁸¹.

Н.В. Попов и Е.Е. Розенблюм возродили архаичное представление о «педерастии» как о явлении, находящемся в ведении судебной гинекологии. Одновременно они ни в грош не ставили мнение отечественных авторитетов, изучавших женскую гомосексуальность. Авторы руководства вернулись к избитому представлению о невинной России и сексуально извращенной Западной Европе. Единственным удостоенным их внимания оказался труд Луи Мартино (Martineau, Louis; 1835—1888) «Лекции о деформации вульвы и аналиса» («Lemons sur les deformations vulvaires et anales») (1884). В силу временной и культурной отдаленности автор относил «лесбийскую любовь» к экзотичным проявлениям полового влечения⁸². Неподготовленный читатель мог воспринять этот феномен как симптом буржуазного вырождения, характерного либо для императорской России, либо, что более вероятно, для парижского общества. Одновременно, указывая на вероятность психических расстройств «трибад», Н.В. Попов и Е.Е. Розенблюм намекали, что они предпочли бы оставить эту проблему психиатрам. При всех недомолвках и отрицаниях комментарии этих врачей по поводу «лесбийской любви» отражали противоречивые гендерные течения середины 1930-х годов — дилемму в отношении «маскулинных» качеств женщин и тревогу за женщин, избегавших материнства.

Заключение

Синкретизм, характерный для конструкции сталинской системы гендерных и семейных отношений, сказался самым непосредственным образом на советских конструкциях однополой любви, оформившихся в 1930-е годы. Сумбур в подходе к сексуальногендерному диссидентству в эпоху царской империи и в период нэпа сочетался с лозунгами и крайностями первой пятилетки. Сталинизм возродил и укрепил исконное представление о различиях между мужской и женской формами гомосексуальности. Гендерно-нейтральный стиль, типичный для описания половых преступлений в первом большевистском Уголовном кодексе 1922 года, сохранившийся и в правовых документах советских республик, был отвергнут в новом антимужеложном законе 1933—1934 годов. Это было вопиющим отказом от ключевого принципа сексуальной революции. Тем не менее такой разворот имел прецеденты в законодательстве времен нэпа за пределами европейской части Советского государства, а именно — в окраинных республиках, где «пережитки родового быта», включая однополые отношения, были наказуемы. В Советской России преследование однополой преступности в церковной среде представляло еще один большевистский проект, когда «пережитки» прошлого наносились на социальную карту как пороки, порожденные буржуазным классом, но не служащие историческим фоном «отсталого» общества. Для передового населения — рабочих и крестьян — передовой «нации» (России и ее «цивилизованных» партнеров по социализму) уже было припасено объяснение, что отношение революционного правосудия к половым преступлениям отличается секуляризацией (т. е. освобождением от церковного влияния), медикализацией и гендерно неакцентирован-ной модернити.

Внимание уделялось исключительно мужской гомосексуальности, что объясняется ведущей ролью, которая в мировоззрении русских марксистов привычно отводилась мужчине. В то время как пролетарии — как мужчины, так и женщины — были номинально равны, партийные активисты, начиная с революции и до становления сталинской системы, боялись политически несознательных женщин. Вероятно, из-за этого революционная иконография представляла большевистское движение абсолютно маскулинным⁸³. Отсюда же исходила и угроза — «педерасты». Они развращали «совершенно здоровую молодежь, красноармейцев, краснофлотцев и отдельных вузовцев», отсасывали соки у советского мужского авангарда, тем самым лишая его сил исполнить историческую миссию, подобно тому как во время экономического и социального кризиса 1933 года «двурушники» и внутрипартийные «перерожденцы» пытались разрушить этот передовой отряд. И те и другие элементы необходимо было выкорчевывать из руководящих институтов режима, чтобы сбить «психическую заразу» и предотвратить новые случаи «педерастии» или политической нелояльности. Те же намерения питали социальную чистку в главных городах Страны Советов. Предполагалось, что в конце концов авангардный класс, гендер и город преобразятся, изгнав «буржуазных дегенератов», затаившихся в тайных притонах и салонах, жизнь обновится и остатки прежних классов канут в Лету.