Гомер: «Илиада» и «Одиссея» - [52]

Эта идея возникла у Батлера в 1886 году, в то время, когда он писал либретто (и частично музыку) для светской оратории, основанной на историях странствий Улисса. Для этой цели Батлер решил перечитать поэму «Одиссея» в оригинале, чего уже не делал много лет. «Как и в первый раз, я был восхищён лёгкостью слога и небывалой, зачаровывающей прелестью сюжета, но у меня появилось смутное чувство: что-то было не так, что-то ускользало от меня, оставалось загадкой, которую я никак не мог разгадать. Чем больше я размышлял над словами, на первый взгляд такими понятными и простыми, тем больше я чувствовал скрытую за ними тайну, которую я должен был раскрыть, чтобы познать, что было на сердце у автора; я стремился к этому, ибо самое интересное в искусстве — то, как в нём раскрывается личность творца».

Следуя своим интуициям, Батлер обнаружил в тексте «Одиссеи» факты, подтверждающие его догадки. Например, он нашёл в поэме неточности, которые, по его мнению, «легко могла допустить молодая девушка, но вряд ли мужчина». Вот некоторые примеры из составленного им списка таких ошибок: уверенность в том, что у корабля два руля, спереди и сзади (в песне девятой), что добротный строевой материал для судна можно получить из растущих деревьев (песнь пятая), что ястреб расправляется со своей жертвой на лету (песнь пятнадцатая). Кроме того, опираясь на текст, он составил подробную схему дворца Улисса и доказал тем самым, что только женщина могла бы так точно описать расположение комнат и их интерьер, а некоторые другие описания были явно составлены с трудом. Также только женщина без колебания может «слегка переместить ворота», чтобы приукрасить свой рассказ. И наконец, «Когда Улисс и Пенелопа отправляются в постель и рассказывают друг другу свои истории, Пенелопа рассказывает первой. Я же полагаю, что если бы эту поэму писал мужчина, то он бы сначала дал слово Улиссу, а потом Пенелопе»[348].

Ещё Батлер задумывался о проблеме, над которой с самых ранних времён бились все учёные комментаторы Гомера: что описанная Улиссом Итака не соответствует в точности ни одному из известных островов Греции.

В солнечносветлой Итаке живу я; там Нерион, всюду

Видимый с моря, подъемлет вершину лесистую; много

Там и других островов, недалёких один от другого:

Зам, и Дулихий, и лесом богатый Закинф; и на самом

Западе плоско лежит окружённая морем Итака,

Прочие ж ближе к пределу, где Эос и Гелиос всходят[349]^.

Эти топографические ссылки точно и красочно описывают Итаку, но они нисколько не соотносятся с тем островом Итака, который знаем сегодня. Существует довольно распространённое предположение, что, сочиняя свою поэму где-то в Малой Азии, автор никогда не видел дворец Улисса и просто придумал его или же был введён кем-то в заблуждение. Недавно была выдвинута теория, что на самом деле Итака когда-то была островом, но впоследствии стала частью материка, и сейчас это место известно как Палики — самая западная точка Кефалонии[350]. Батлер предположил, что во времена Гомера Итакой назывался совсем другой остров, расположенный вблизи Сицилии, скорее всего, неподалёку от Трапани. Батлер решил, что «недалёкий и покрытый горами остров Мареттимо»[351]является наиболее подходящим по описанию.

Историки отвечали на книжку Батлера презрительным молчанием или только крутили у виска. В 1956 году американский историк Мозес Финли упрекал Батлера в том, что тот пытался судить об античном произведении, как если бы «создатель (или создательница) «Одиссеи» жил в его время — Викторианскую эпоху, и характеры героев в поэме были схожи с душевной организацией его современников»[352]. Эта критика была вполне справедливой. Но несмотря на то, что теория Батлера была странной и неубедительной, она определённым образом повлияла на отношение многих писателей двадцатого века к античной литературе. Вместо того чтобы смотреть на тексты как на священную вершину, которую читатели никогда не смогут по-настоящему достичь, но живут у её склонов, в её тени (как видел это, например, Гёте)[353], Батлер предоставляет нам равнину, на просторах которой текст и читатель тоже равны; где читатель может свободно войти в пространство текста и оказывать влияние на него, давая героям и предметам новые имена и формы, изменяя его в бесконечном процессе обновления. Конечно, Батлер не был изобретателем такого подхода, но без зазрения совести, даже с удовольствием присвоил его. Впрочем, Батлер никогда не страдал от неуверенности в себе. Однажды в разговоре со своим другом Уильямом Баллардом он упомянул в качестве примера, что в тот момент, когда Персей пришёл освободить Андромеду, дракон чувствовал себя как нельзя лучше, пребывая в отличном здравии и боевом духе, и выглядел просто замечательно. Баллард ответил, что хотел бы, чтоб этот факт был упомянут поэтами. Батлер с укором посмотрел на него и произнёс: «Баллард, я ведь тоже “поэт”»[354].

В 1932 году Т. Э. Лоуренс в той же ироничной манере воображал Гомера (Гомера как автора «Одиссеи», потому что, как и Батлер, считал, что у «Илиады» был совсем другой автор) не прекрасной молодой сицилийской леди, а старым английским джентльменом. «Книжный червь, не молод, живёт на средства от доходного дома, замкнут, коренной житель города и домосед. Женат, но уже не впервые, любит собак, часто голоден и испытывает жажду, темноволос. Увлекается поэзией, большой ценитель «Илиады», в суждениях полагается не на чувственные интуиции, но на точный строгий взгляд. Ценитель всяческого антикварного барахла, хотя в этом он, как Вальтер Скотт, разбирается мало… Он любит деревенские пейзажи, как их может любить только горожанин. Он, конечно, не фермер, но знает, каким должно быть хорошее оливковое дерево. Когда жизнь бросает вызов, он отдаётся воле случая; но никогда не видел умирающих на поле боя. Плывя по морю, он всматривается в морскую даль с благоговением и трепетом, ведь мореплавание — не его стихия. Слегка увлекается охотой, видел диких кабанов в прерии и слышал дикий пронзительный львиный рёв… Он очень начитан, этот домосед. Его работы предназначены узкому кругу тонких ценителей литературы. Его записи изобилуют витиеватыми замечаниями, и он вставляет их в свои истории при любом мало-мальски удобном случае. Его, как Уильяма Морриса, эпоха привела к легенде, в которой люди беззаботно жили под небесами божьей благодати. Только, несмотря на то, что у него больше витиеватых слов, чем у Морриса, у него было меньше поэзии»