Голыми глазами - [2]

Крутая лестница сводит в чисто прибранное, вроде больничного, пространство перед стойкой.

Тут можно выпить по стаканчику крепленого вина, прислонясь спиной к стене и любуясь в полурастворенную наверху дверь голубым треугольником неба с вторгшейся в него узловатой веткой и крепкими ногами спешащих мимо девиц в коротких юбках и волшебно мелькающих белоснежных трусиках.

Апрель 1979

Бегство на океан Фрагменты путешествия

1.

Лето в Москве хотело еще продолжаться,

но истощилось уже.

И август болел золотухой.

С чемоданом и сумкой, тянувшей плечо,

я очутился в кочующей стае, облепившей аэропорт.

Беженцы с теплого юга

с разноцветной курортной поклажей,

с детьми, уже покрытыми пылью сверху загара,

и с фруктами нежными в дырчатых клетках, где им

суждено задохнуться,

в кресла вселились,

пили из термосов чай на полу,

дни коротали в очередях за газетой и вареными

курами Аэрофлота,

а по ночам жгли костры

в роще соседней, обступившей железнодорожную ветку.

И не могли улететь.

Взрослые были бессильны.

Дети ныли.

Аэропорт захлебнулся багажом, пассажирами, почтой.

И я,

захлопнувший дверь за собой всего лишь

в каком-нибудь часе езды,

сразу тут обездомел,

затерялся и слился с толпой,

как это бывает на вокзалах, в больницах и очередях

с любым,

и в жабры вобрал уже транспортный скудный уют.

Но где-то

за загородкой невзрачной,

в неведомой книге, испещренной пометками

и растрепанной

от перелистываний,

был заложен ничтожный листок,

продиктованный кем-то, слегка перевравшим

мое имя, по телефону.

На рассвете

чудесный листок

помог мне пройти через зал,

где спали, жили в очередях и водой поили детей,

выйти на воздух,

вдохнуть керосиновый ветер летного поля

и взойти

по колеблющимся ступеням

в большой самолет,

улетавший далеко на восток.

2.

Замечали ли вы

(а я увидал еще в детстве)

что карта страны некрасива

и похожа

на схему разделки туш коровьих?

Такие висят за прилавками у мясников

гастрономов московских.

Но с воздуха

она не похожа на карту.

До Хабаровска длилась восемь часов

просторная пустая заманчивая

земля.

3.

Краевое начальство металось.

На бедные головы провинциальных властей нагрянул

всемирный конгресс, что-то об океанах,

с небывалым стечением профессоров, вероятных шпионов,

прессы развязной

и соглядатаев

из самой Москвы.

В серых шапочках девушки-милиционеры,

мобилизованные из паспортисток,

терялись на перекрестках

при виде лезущих под колеса заморских гостей

в гремящих значками панамах

и нерешительно ко рту свистки подносили,

как губную помаду.

Хабаровск был скучен.

Никакого дела невозможно было начать.

Оставалось бродить по улицам пыльным центральным.

В очереди длиннющей

за бутылками тусклыми с надписью «вермут»

знаток объяснял, что дешевое вино не бывает плохим.

И только Амур

влек неправдоподобной своей шириной, пустынной и плоской.

Чиновник,

тучный и немолодой,

исписавший за жизнь девять ручек с пером золотым,

сказал:

«Что ж тут сидеть!

Мне звонили.

Кета уж низовья прошла».

И, сожалея, контору свою оглядел

со столами в бумагах, не готовых к отправке.

Под припухлыми веками

глазам его виделись моторки на середине реки,

выгибающаяся кета,

ночлег.

Ход кеты

был естественным ритмом,

вроде месячных у женщин,

по которому жила вся река на огромном своем

протяженье.

4.

Европейские реки

давно превратились в пруды

для прогулок с музыкой и буфетом.

Ну а тут

по ним ездят за делом.

В поселки и городки добираются лишь по воде.

И концы коротких районных дорог

упираются в пристани.

Все ездят и возят свой груз по Амуру,

но река остается пустынной,

так она велика.

В пять утра

я и спутник мой были уже на причале,

но пробиться к окошечку кассы смогли только в семь.

Здесь были

курортники с трупами фруктов в фанерных гробах,

наконец-то отпущенные аэропортом,

бабки с ведрами в марле,

любители диких красот, притащившиеся из-за Урала,

женщина с девочкой, вчера из больницы,

охочие к смене мест мужики под хмельком,

молодой милиционер,

бдительно огладывающий публику на всякий случай,

и мы.

Теплоходик отплыл,

оставив на пристани половину толпы.

Сердобольный матрос тетя Паша напоила нас чаем.

Мы поплыли к нанайцам.

5.

У нанайцев коричневые косые скулы.

Лица помягче, чем у живущих южнее монголов, и похожи на обкатанные водой морщинистые валуны.

Их всего тысяч десять.

Рыбаков, охотников и людей обыкновенных профессий, разнесенных течением вниз по реке, до Сахалина.

Человек по сто, по триста в селении.

Больше всего – в «национальном» районе, отведенном на правом, холмящемся берегу Амура.

С центром в Троицком.

Удивительно быть гостем нанайской столицы.

Булыжная главная площадь.

Дощатые посеребрившиеся от времени настилы тротуаров на прочих улицах, опоясавших холм.

Так, что издали кажется: весь он в строительных лесах, только рабочие много лет уже как разбежались.

Пристань в виде плавучего дома с галерейками на деревянных колоннах.

Точь-в-точь ресторан-поплавок на московской Канаве.

Чуть не всякий год у нанайцев сидят научные сотрудники из обеих столиц с целью сберечь их самобытность.

Теперь вся она разложена по стеклянным шкафам в краеведческом музее.

За исключением рыбы из реки, подаваемой на овальных блюдах в ресторанах больших городов.

Малахаев из лисьего меха, отправляемых на пушные аукционы.

И леса, сплавляемого вниз по Амуру до Маго, куда приходят