Голубые луга - [62]

8

Леха решил гнать коров на совхозные клевера.

— Авось не увидят! А увидят — в лес загоним, ищи-свищи.

Федя опустил голову.

— А я не погоню.

— Дрейфишь?

Федя молчал. Ребята угнали коров одни.

— Конечно, в лесу не те травы, — сказал Федя Красавке, — но ведь мы государству нашему друзья, правда?

Красавка пощипывала траву и норовила тишком отойти от пастушка подальше, а там и припустить за коровами вслед, но Федя держал ушки на макушке. А потом забылся: Красавка успокоилась, и он забылся. Загляделся на мохнатенькую толстушку бабочку. Ее словно из плюша вырезали. Красавка зашла Феде за спину, хвост чубуком и — деру.

Кинулся Федя за беглянкой. Догнал. В кусты забилась, в тень, и не шелохнется. Пусть, мол, Федька мимо пробежит… Не вышло. Очутились они как раз под бугром, с которого земля показалась Феде изумрудным пером селезня. И там, наверху, на его, Федином, месте, уперев ногу в пенек, красовался Васька-бандит, Лехин старший братан.

Уж почему так Федя решил? Ваську он не видел ни разу. Но ведь и вправду это был Васька.

А на пеньке том, на Федином, стояла красавица Настена. Завклубом. Федя точно знал, что она — красавица. Все про это говорили. И говорили еще: парни на сто верст сохнут по Настене, дуреют от любви, а подкатиться со сватами — кишка тонка, Настену Васька любит.

Федя корове кулаком в бок:

— Пошла же ты!

И услыхал вдруг:

— Настя, небом клянусь! Землей клянусь! Завязываю. Сама знаешь, законы у нас волчьи. Без пули в кишки с дружками не распрощаешься… Да я отбрешусь. Твой я, Настена. Уже твой.

— Нет! Пока что нет! — отвечала Настена.

— Твой! — Васька подхватил Настену на руки и закружил. — Кружится голова? Говори, кружится?

— Кружится! — Настена запрокинулась головой, раскинула руки. Верила Васькиной силе: удержит. — Ох и кружится!

— Так-то вот и у меня! — кричал Васька, а сам не останавливался, кружился, и Федя под шумок стеганул Красавку что было мочи и погнал прочь от заказанного места.

Прыткая получилась пастьба. Корова дурит, бегает по лесу, а тут еще слепни. Погнал Федя Красавку на полдник домой.

Бабка подоила, пришла из хлева — губки как бритвы:

— На пожарище, что ли, каком пас?

— Ребята на клевера погнали, на совхозные. А я не погнал.

— A-а! Защитник совхозного добра. А много он тебя, совхоз этот, кормит?

— Ты нашу власть не ругай! — сказал Федя грозно.

— У-у! Его с того света, можно сказать, вытянула, а он зубы скалит, как волчонок.

— Не ты меня спасла…

— А кто же?

— Сама-то в воду побоялась кинуться.

— На мне — дом. И сердце у меня слабое.

— Хозяюшка, водички дай!

Бабка Вера и Федя вздрогнули. На пороге стоял парень. Городской. В дорогом костюме. С усиками. Глаза синие, ледяные.

— Федя, дай воды.

Федя черпнул кружку. Парень взял, подул на край и стал пить, оттопыривая мизинец с золотым перстнем.

— Спасибо, хозяюшка!

И ушел.

— Погляди, куда он, в какую сторону, — зашептала бабка Вера.

— Он пришел от соседей, — сказал Феликс. — Я видел. Я на улице играл.

Федя вышел на крыльцо: парень шел вдоль пруда по плотине.

— Ой, ребята! — сказала бабка Вера. — Неспроста это. Бандит приходил. Поглядел.

— Что поглядел? — спросил Федя.

— Как двери расположены, как окна, где что лежит.

Федя тоже осмотрел комнату. Кровать никелированная, с шишками, стол, два березовых пенька вместо стульев, лавка. Сундук. Разве что сундук возьмут.

— Корову-то мне выгонять?

— Ну а как же не выгонять? Только далеко не уходи с ней. По ближним полянкам паси. Не дай бог, на корову целятся. Высмотрел, сыч, что в доме дети да бабка. И где только носит вашего отца непутевого?

Федя пас корову вдоль дороги, но трава здесь была пыльная, и Красавка пошла в глубь леса. Федя все ее заворачивал, все прислушивался. То береза затрепещется, охваченная ветром, а сердце — вон из груди, то птица завозится в гнезде.

Сойка пролетела, крикнула. Синяя редкая птица. Да не больно добрая.

Станет Федя за дерево и выглядывает: не ползут ли к нему бандюги. А тут Красавка размычалась вдруг. На весь лес. По коровам затосковала. Федя перегнал ее на другое место. Чтоб по голосу не нашли. А она опять мычать. Так голодную и погнал домой.

9

Сидели, не зажигая света, заперев двери на рогачи, положив на видное место оба топора.

Федя примеривался к кочерге. Тяжелая. По башке трахнешь — хорошо будет. Феликс таскал за собой по дому полено.

— Ты, Евгения, в большой комнате сегодня подежурь, а я — в ребячьей. Полезут в окна, руби по башке, бог простит — детей спасаем.

Сидели за полночь. В одежде.

Возле пруда гремели лихие песни, жгли костер. Из-за деревьев огонь мерцал, рыжие отсветы охватывали черные дубы, летели искры.

— Ложитесь, ребята, на мою постель! Будь что будет! — уговорила мама Федю и Феликса.

Приснилось Феде: пастух кнутом щелкает. Открыл глаза:

— Выгонять пора?

— Тише, — сказала мама. — Стреляют.

Федя встал. Подошел к окошку. Уже светло было — июнь ночей не признает. Пруд утонул в тумане. И в этом тумане, покачиваясь, доставая вершин дубов, тяжело шевелились тени великанов.

А потом Федя увидал человека. Он выбежал на лужайку, оглянулся. Странная великанская тень потянулась за ним рукой. Сверкнуло. Хлопнуло. Человек закрутился, словно он был игрушечный, словно он был волчок, схватился руками за лицо и упал на бок. Точь-в-точь как волчок.