Голубые эшелоны - [27]

Но в канцелярии его дожидался человек, совсем не похожий на тех, о ком он думал. Этот тоже был в длинном пальто, у него тоже была густая борода, только уже седоватая, и на голове вместо шапки измятая шляпа.

В канцелярии с пулеметом «шоша» возился хорунжий Сокира. Он ткнул бородатого в бок стволом пулемета и сказал:

— Ну, показывай!

Бородатый отшатнулся от ствола и вытащил из-за пазухи или из бокового кармана замотанный в грязный платок листок бумаги, сложенный вчетверо.

— Вы будете командир? — спросил он с надеждой в голосе.

— Что вам нужно? — насупился Лец-Атаманов.

— Все говорят, что только вы и поможете. Вот нате, смотрите, кто я такой. Меня звать Самойло Беленький. А доля мне выпала совсем черная, — он криво усмехнулся. — На свою голову подрядился я закупить для кооперации вагон грабель и уже привез на Знаменку, только не успел сдать под расписку, а ваши казаки поинтересовались и прицепили вагон к своему эшелону. Скажите, кто мне поверит, что для войны нужны грабли? А теперь, Самойло, выкладывай денежки, какие доверила тебе кооперация.

— Так что вы хотите от меня?

— Пан старший командир, у меня там дома пятеро, как крупа. Разве они понимают, что сделали с их батькой? Им подавай есть. Я вскакиваю в другой поезд, нагоняю ваш, спрашиваю, где тут старший? А какой-то казак говорит: «Они смотрят в карту на войну. Не мешай!» Жду день — не допускают. Наконец нашлась добрая душа, говорят — деловод, он к вам направил.

Сокира язвительно усмехнулся, но Лец-Атаманов взял у Беленького справки и перечитал их. Грабли действительно были закуплены для потребительской кооперации. Вспомнив, что вагон стоит уже пустой, он наморщил лоб и ответил:

— Убирайся к черту!

— Я жду уже два дня, а меня ждут дети, так я лучше вернусь к детям. А вам только сказать: «Господин машинист, выбросьте этот вагон», — и все.

— Говорю тебе — убирайся к черту! — уже угрожающе поднял голос Лец-Атаманов.

— Это мы и при царе слыхали. Я пойду себе на станцию. Раз вы не против, так и начальник станции скорее согласится, — и он, спотыкаясь на рельсах, побрел на перрон.

Чижик, довольно чмокая губами, уже с покрасневшим лицом, трусил в канцелярию. Заметив на перроне Самойлу Беленького, он остановился, поморгал кроличьими глазами и затрусил назад. В это время Богиня и Береза забрасывали в вагон, где стоял «максим», тяжелые мешки, которые двое других выносили из-за кустов боярышника. Маркиан и Ванька Шкет с видом победителей привязывали к вагонам своих лошадей, от которых шел едкий пар.

Чижик еще издали закричал:

— Он уже на перроне!

— Кто он?

— Тот, с бородой.

— Тот, да не тот, — спокойно возразил Береза, — наш не вернется. Верно, хлопцы?

Маркиан хватался за бока и сквозь смех выплевывал слова:

— Арестовать, говорю, и немедленно контрибуцию думскими или керенками. А Шкет как заорет: «Слушаюсь, — говорит, — ваше превосходительство». Как заревет тогда лавочник — и на колени… Еще пару керенок добавил. Только, говорит, чтобы по-хорошему. Так Шкет его с версту гнал до села. Теперь сюда нос показать побоится.

— Значит, ты, Чижик, убирайся к черту, — сказал Богиня.

— А деньги?

— Слыхал же, наш и десятому закажет, как скупать краденое!

— А ты что говорил? Только скажи, мол, когда выйдет, а там уже Шкет справится.

— Дай ему, Береза, один разок хлебнуть из бутылки, а второй раз — по затылку.

Чижик дрожащими руками, как младенец к соске, присосался к бутылке.

Парень в гимназической фуражке не сводил колючих глаз с телефонистов. Богиня наконец обозлился:

— А ты, жлоб, чего зенки выпялил? Сала захотел, что ли?

— Сами жрите его, бандюги! — сердито огрызнулся парень. — Называетесь — защитники Украины. Что подумают про нас крестьяне?

— Начхать нам на твоих мужиков. А ты разве не награбленное ешь? Думаешь, нас твои мужики по доброй воле снабжают? Поезди с фуражирами, послушай, как воют бабы по своим коровкам. А нам что — нынче здесь, завтра — там!

— Бандиты вы, а не казаки!

— Сам ты дерьмо! Разинул пасть. А ну, марш проверять телефон, пока твоя самостийная морда цела.

Парень с искаженным от бессильной злобы лицом вылез из вагона и пошел слоняться по путям.

Над далеким белым простором серым войлоком туманился тихий день. Кучка крестьян, как в глубокой траншее, расчищала железнодорожную колею от заносов. Белые швырки снега с лопат, как голуби, взлетали вверх и бесшумно падали на пухлые вороха снега. Вокруг стояла мертвая тишина, хотя на станции тоже топтались крестьяне в желтых кожухах и драных свитках. Они робко подходили к орудиям и как бы между делом спрашивали:

— Может, опять на немца?

— Они, пожалуй, сами за немца.

— А какая ваша армия?

Парень с сорочьими глазами, с нотками обиды в голосе, ответил:

— Такая же наша, как и ваша.

— Может, Петлюрина?

— Украинская, а не Петлюрина.

— А гетманская же какая была? Мутят народ, дармоеды. Старого прижима, видать, захотели? Хоть бы уж вас поскорей большевики выгнали!

— А ты разве не украинец? Пускай, значит, москаль правит!

— Сказывают, и пан Родзянко — украинец, да не нам родня.

К ним подошел Кудря, апатично лузгая семечки.

— Что, мужики, надоело панов возить на своих спинах?