Голубые эшелоны - [25]

Беседа затянулась до самого обеда. Больше всех спорил казак в гимназической фуражке, но под конец и он начал соглашаться, что Петлюра и Винниченко своим пресмыкательством перед Антантой готовят почву для англо-французских оккупантов, и от этого на лице его все больше проступала растерянность.

Когда Нина Георгиевна осталась наедине с Кудрей, она сказала:

— Вот вы какой! Может быть, и в селах недовольны политикой нашей Директории?

— Сами, пани, видите, какими глазами смотрят на нас мужики. В самом деле, едим, пьем, у них же берем. А какая с нас польза? Вот, как подумаешь… — Он недоверчиво посмотрел на Нину Георгиевну и махнул рукой. — В Графовке, вот здесь рядом, если не нынче, так завтра тоже поднимется на нас народ. Я советовал бы вам, пани, перейти к начальнику станции, что ли.

9

Лец-Атаманов кипел от неудовлетворенного желания, голова у него шла кругом. Чтобы хоть как-нибудь развеять излишек бушующих сил, он приказал ординарцу седлать своего Аполлона.

Отъехав от станции на версту по дороге в село, Лец-Атаманов встретил крестьянские сани, в них сидели, кроме мужика, который правил, двое казаков и третий штатский. Казаки, заметив сотника, проворно выпихнули из саней штатского пассажира, и он в длинном и узком пальто теперь тяжело бежал за ними по снегу. В казаках Лец-Атаманов узнал своих телефонистов Березу и Богиню. В дивизионе эти имена стали уже одиозными, и он остановил сани.

— Куда ездили?

Богиня нахально поглядел в глаза сотнику и ткнул возницу в спину.

— Погоняй!

Лец-Атаманов крепче стиснул шпорами коня и уже крикнул:

— Стой! Я спрашиваю, куда и зачем вы ездили?

Богиня прищурил на сотника один глаз и, снова подтолкнув возницу, ответил:

— Говорю же вам — в разведку. Бунчужный посылал. Вот ночью мужики как дадут нам чесу, так язык сразу прикусите… Какой грозный! Мы тоже не из простых. Погоняй, чертов сын!

— Под арест! — крикнул Лец-Атаманов. — Я вам покажу! — и всадил шпоры в гладкие бока коня.

Конь рванулся и, распластавшись, полетел дальше над белыми снегами. Отступив в сторону, третий пассажир, черный как цыган, с вороватыми глазами, испуганно шарахнулся в сторону и только помотал головой.

Богиня нахально прикрикнул:

— Ну ты, гильдия дохлая, поскорей топай!

Третий пассажир, запыхавшись, наконец снова упал в сани.

— Чуть не задохнулся, — сказал он, утирая рукавом пот. — Сердитый! Видать, из тех, что палкой подгоняют нашего брата в атаку.

— А вашего брата много на войне?

— К чему гнаться за смертью, ежели она и сама не минует. У нас был один такой… А этот что за цаца?

— Подбоченился и думает, что пан, — сказал Береза. — Ты с санями останься пока за кустами.

Сани остались за купой боярышника, а казаки, озираясь, подошли к красному вагону с надписью «40 человек, 8 лошадей». Двери вагона были отодвинуты, и на нарах из нетесаных досок сидели, спустив ноги, казаки. Посреди вагона дышала смрадом чугунная печка, а рядом, как рогатый жук, стоял пулемет «максим».

— Кавуля, ты здесь? — спросил Береза.

Вместо ответа рябой одноглазый казак выругался с нар и сплюнул на раскаленную печь.

— Ну, пошли. А где Смыцкий?

— А где вас до сих пор черти носили? — откликнулась в темном углу из-под шинели лохматая голова. С другого конца выпирали длинные и тощие ноги.

— А семь верст — тебе мало? Бунчужного не видали?

— В заднем вагоне что-то читает, и баба эта вчерашняя. Ух, брат, практикантка, видно!

— А что они читают?

— Ты не верти хвостом. Куда девал материю?

— Вот еще зануда! Говорю, отдам.

— Какую часть? — ответил хмуро Кавуля. — Пока не скажешь, и шагу не сделаю.

— Пес ты после этого… Знать, поджилки затряслись. Не хотите — не надо!

Трехэтажное ругательство, видимо, повлияло на казаков, потому что оба лениво подошли к дверям.

— Ну, гляди же, — сказал Кавуля, — я тебе не Лелека, меня нечего пугать шпалером. Держи!

Они передали один за другим пять тяжелых мешков, Богиня и Береза отнесли их за кусты боярышника к саням.

На все это глядел сорочьими глазами, полными затаенной злости, худощавый казак, сидевший верхом на пулемете. Он молчал, пока они не отнесли последний мешок, тогда чуть не со слезами проговорил:

— Зачем вы это делаете?

— А ты молчи, — вскинул на него свой единственный глаз Кавуля. — Тоже Христос нашелся! Дай ему, Богиня, конфетку, а то наш гимназистик еще заплачет.

— Вот моя конфетка, — ответил Богиня, хлопнув по кобуре. — Айда!

Но их остановил обозный казак Лелека с рябым, как гречневый блин, лицом.

— Куда это вы носите?

Богиня вытащил наган, ткнул ему под самый нос и спросил сквозь зубы:

— Нюхал?

От неожиданности обозник вытаращил глаза и разинул рот.

— И спросить уже нельзя?

— Нюхал, спрашиваю тебя, мать…? Так понюхаешь, если пикнешь хоть слово. Ступай себе, коням хвосты крути!

Обозник, как от привидения, попятился назад, а Богиня с остальными тремя телефонистами исчез за кустами.

Парень, которого пренебрежительно называли гимназистом, выглянул из вагона и плаксиво сказал:

— Слушай, Лелека, они продают наше сало. Что ж это творится?

— А ты почему молчишь? Почему ты не заявил полковнику?

— А ты нюхал револьвер? Нынче утром Чижик только кусок сала потянул у них, так и то чуть не убили насмерть. Я перейду в другой вагон, я не могу с ними.