Голубой цветок - [9]

— Я нашел изъян в системе Фихте. В ней нет места для любви.

— Ты перед его домом стоишь, — сказал мимохожий студент и уселся на брусчатку. — Его дом — нумер двенадцатый А. Двенадцатый А — тот самый дом, где живет профессор Фихте.

— Он до самого до мая еще не профессор, — отозвался Фриц. — И до тех пор мы вправе петь ему серенады. Вправе петь под его окном: «Мы знаем, в чем ошибся Фихте… В системе у него, в системе у него, в системе у него нет места для любви».

Съемное жилье было в Йене на любой карман. Что же до пропитания, беднейших студентов зачисляли на казенный кошт. Выбиралась одна какая-то обжорка, и впредь могли они столоваться только там, и то не вволю, и самое зрелище пугало: хозяин стоял над душою, торопил, чтоб поскорей освободили место, и несчастный, давясь последним дозволенным куском, плевался, что твой черт в аду. Однако даже самый жалкий из этих бедолаг непременно принадлежал к Landsmanschaft[10], к братству своей округи, пусть это было мелкое местечко, где одни картофельные поля вокруг, и больше ничего. По вечерам друзья шатались от кабака к прокуренному кабаку, выискивали еще друзей, их призывали под знамена Landsmanschaft, чтоб вместе отмстить обиду, обсудить хитроумный пункт натурфилософии или надраться, а если кто уже надрался, надраться еще пуще.

Фриц мог бы жить и в Шлёбене, но Шлёбен от Йены в двух часах пути. Сперва он поселился — благо, пустила даром — у тетушки Иоганны Елизаветы. Елизавета сетовала, что редко его видит.

— А я мечтала, что с поэтом буду часы-то провождать. Сама в молодые года стихи сочиняла.

Но Фрицу в ту, самую первую, зиму слишком долгие часы пришлось провождать со своим учителем истории, прославленным профессором Шиллером.

— Он болен, милая тетушка, болен грудью и очень слаб, все ученики в очередь за ним ходят.

— Племянничек, ты и понятия не имеешь, каково это за больными-то ходить.

— Он великий человек.

— За этими, небось, еще трудней ходить.

Профессор медицины, главный университетский лекарь, хофрат[11] Иоганн Штарк призван был к одру больного. Как и большинство коллег, он придерживался системы доктора Брауна[12]. Доктор Браун, из Эдинбурга, многих пациентов излечил, отказавшись открывать им кровь и прописав движение, занятия любовью в свою меру и вольный воздух. Он, правда, полагал, что быть живым — состояние не вполне естественное, и, дабы упредить немедленную его погибель, организм следует поддерживать, попеременно то взбадривая алкоголем, то глуша опием. Шиллер, и сам веря в браунизм, ни того ни другого, однако, принимать не стал, не покидал постели и, обложенный подушками, просил студентов, его проведывавших, обзаведясь бумагой и чернилами, писать под его диктовку: «С какою целью человек изучает всемирную историю?».

Вот тогда-то, когда выносил горшки из комнаты больного, и позже, когда следил за тем, как профессор, наконец, спускает отощалые ноги на пол, Фриц и был описан в письме критика Фридриха Шлегеля. Шлегель писал старшему и куда более успешному брату своему, Августу Вильгельму, профессору литературы и эстетики. Он, торжествуя, спешил попотчевать брата диковинкой, до которой у того пока руки не дошли.

«Судьба меня свела с одним молодым человеком, из которого может получиться многое, и тотчас же он со мною изъяснился, пламенно — так пламенно, что не могу тебе и передать. Он худ и строен, речь его в увлечении прекрасна. Говорит он втрое больше и втрое же быстрей, чем все мы прочие. В самый первый вечер он меня уверил, что золотой век воротится и что в мире решительно нет зла. Не знаю, все ли придерживается он прежнего сужденья. Его фамилия фон Харденберг».

9. Случай из студенческой жизни

— Этого я не забуду, — говорил Фриц, вспоминая то раннее майское утро под конец первого своего года в Йене. Тетушка Иоганна умерла воспаленьем легких, злой весенний ветер ее унес, пощадив однако профессора Шиллера, и Фриц теперь жил на Шустер гассе (нумер четвертый, второй этаж), деля съемную квартиру с дальним родственником, но куда он подевался, этот родственник, когда Фрица разбудили, выволочив голышом из постели?

— Он вместе со всеми в студенческой тюрьме, — отвечал пришедший — не друг, кажется, не знакомый даже. — Вы все шли вчера вечером…

— Прекрасно, но в таком случае, отчего же я не с ними вместе, в «Черной дыре»?

— Дорогу лучше помнили, вот вас и не зацапали. Но теперь вам следует идти со мною, вы нужны.

Фриц широко открыл глаза.

— Вы Дитхельм. Студент-медик.

— Нет, моя фамилия Дитмалер. Вставайте, надевайте сорочку, куртку.

— Я вас видел на лекциях у профессора Фихте, — вспомнил Фриц, хватаясь за кувшин с водой. — Вы еще песнь сочинили: начинается «В краю далеком дева…»

— Я люблю музыку. Поторопитесь, дело не терпит отлагательства.

Йена залегла в голой лощине, откуда не выбраться иначе, как упорно взбираясь в гору. Было всего четыре часа, но, шагая к Galgenberg[13], они чуяли, как весь душный городишко уже дымится на ранней утренней жаре. Еще не рассвело, но небо уже утончалось и поднималось в безоблачную бледность утра. Фриц понемногу вспоминал. Вчера случилась ссора, что ли, не то жаркий спор — из-за чего? — все улетучилось. Но если затеялась дуэль, сама грозящая тюрьмою, то нужен доктор, а раз почтенного доктора на такое не залучишь, значит, студент-медик.