Голубой цветок - [41]

Тут только Августа опомнилась — шаль была нелепа.

— Теперь июнь, матушка. Не то я нипочем не стал бы у вас просить свидания в саду.

— Но Фриц, мне в ней покойней.

Он только усмехнулся, он мог и не говорить: «Но вы же со мною, матушка».

И странная фантазия нахлынула на фрайфрау Августу: в этот душистый миг в прозрачной тьме, почти священный миг — поговорить go старшим сыном о себе, о себе самой. Можно коротко, можно чуть ли не в двух словах: ей сорок пять, она не знает, как ей влачить остаток дней. Но тут Фриц резко к ней наклонился, сказал:

— Вы сами знаете, у меня только один вопрос. Он читал мое письмо?

И сразу отхлынула фантазия.

— Фриц, он читал наверное, но я не знаю. Он никогда мне не показывает своих писем, но, Господи прости, и я же ему твоего письма не показала. Но завтра вечером назначено: все сходятся на общие молитвы и вместе обсуждают важный семейственный вопрос.

— Но матушка, вы на моей стороне, да, ну скажите, да? Вы ведь одобряете то, что я сделал, что собираюсь сделать. Я повинуюсь собственному сердцу, собственной душе, не можете вы быть против меня.

Она вскрикнула:

— Нет! Нет! — Но когда он продолжал:

— Так отчего же тогда не высказать чувств ваших моему отцу?

Она ответила:

— Но я должна ему повиноваться, так уж назначено природой.

— Чушь, в мире природы женская особь часто сильней мужской и властвует, и правит.

— Ты это про пташек, насекомых, да что с них возьмешь.

Не замечая ничего, только ее слепую нежность, он продолжал:

— Вы должны сказать отцу, что ему мало согласиться на мою помолвку. Нам нужно где-то жить, мне и Софи, где-то быть — одним и вместе. Вы понимаете меня, уж не так вы постарели, чтоб не помнить.

Августа себе разрешила вспомнить, что она чувствовала тогда, когда впервые они с фрайхерром были одни и вместе. Но все неважно было, был только сын, этой давящей летней ночью вдруг ей показавшийся почти чужим.

— Да-да, конечно, Фриц.

В порхающей тьме он разглядел, как она возится с пакетиком, упрятанным в кармане нижней юбки.

— Фриц, душа моя, вот тут мой золотой браслет. У меня и другие есть браслеты, но этот совсем мой, он у меня не от твоего отца, мне его крестная подарила, когда мне было двенадцать лет, на конфирмацию. С тех пор его расширяли, но не очень, а теперь ты его переделай, пусть тебе из него изготовят обручальные кольца.

— Обручальные кольца уж изготовлены, матушка, вот смотрите!

Sofie sey mein schuz geist.

— Нет, правда, матушка, я не возьму вашего браслета, он мне не нужен, спрячьте-ка его, о себе подумайте, или уж для Сидонии приберегите.

Заботливость порою ранит сильнее небреженья. У фрайфрау, правда, было мало случаев в этом убедиться.

Вернувшись к себе, на верхотуру, по-прежнему на верхотуру, она раздумалась о том, что, будь Фриц всегда у ней под боком, пусть даже с молодой женой, не надо ей другого земного счастья. Но тотчас она стала молиться о прощении: совсем забыла, пусть на минутку, о благополучии Бернарда.

Зато сам Бернард о нем думал неустанно.

— Что с нами будет, Сидония? — он жалостно взывал. — И за кого ты сама-то выйдешь? С таким характером. Нос воротила от молодого медика, который к нам пожаловал в день стирки, а он от тебя глаз не мог отвесть. Как бы тебе вековухой не остаться. Карл с Антоном пристроены, я знаю, Асмус якобы выдержал первый экзамен на лесничего…

— Я его в самом деле выдержал, — сказал Асмус. — Директор меня поздравил, и отец, и Фриц. Он и «Робинзона Крузо» мне прислал.

— Ой, дай почитать.

— Книга английская. Ты не читаешь по-английски.

— Верно, — и Бернард глубоко вздохнул. — Слова как темный лес, я не могу продраться.

— Так или иначе, — сказал Антон, — не следует давать на подержание ни женщину, ни книгу. Не считается зазорным их не возвращать.

— Антон, ты Карлу подражаешь, — осадила его Сидония. — И тебе это вовсе не к лицу.

— Просто я чувствую, что близок час, когда решат и мою судьбу, — гнул свое Бернард, стоя среди них, как мальчик Христос среди учителей[56] с олеографии на стене спальни.

— Ты же знаешь, что будешь пажом, — сказал Антон. — Дворы Саксонии и Тюрингии еще не подозревают о том, что им уготовано.

— Я к вам ко всем взываю, — кричал Бернард, — ну какой из меня паж, кто, будучи в здравом уме, может это себе представить? Ничего такого, что должен делать паж, делать я не стану!

Слезы текли у него по щекам, и, однако, Харденберги сейчас чувствовали себя совсем недурно. Фриц, поговорив с матерью, даже не остался ночевать. Фрайхерр на несколько дней отбыл, взяв с собою преданного слугу, верного Готфрида. По всему дому что-то слегка, но все-таки заметно изменилось, сместилось — так в музыке меняется не тема, но тональность: чуть меньше сосредоточенность души, чуть больше вниманья к телу. Была уже половина девятого, а они не расходились после завтрака. Фрайфрау к столу не вышла. Эразм с Антоном развалились в креслах. Окна были открыты, ветер нес густой запах вишен и даже амарели, хотя, выращиваемая только ради кирша[57], она до осени не поспевает, а издалёка, из-за Вайсенфельса — дух первого покоса. Все они, в том числе и Бернард, знали, что им совсем недурно вчетвером, правда, ума хватало не признаваться в этом и самим себе.