Голубая ниточка на карте - [35]

— Что, запах не ндравится? А когда солёненькую вилочкой с тарелки подцепишь, небось, ндравится?

Она так чётко и всерьёз выговаривала «ндравится», что Лилия невольно заулыбалась.

— То-то, — кивнула Магазина, приняв улыбку за согласие со своими словами.

Она страшно торопилась, выкладывая в холодильник очередную порцию.

— Слушай, ты возьми мне завтрак сухим пайком, а? Этот остынет же. Попроси — дадут. Тебе, пианистке, дадут. Тут всё с утра надо хватать. Туристы — это же звери, всё сметут подчистую. Через час ничего не купишь. Безобразие. Я же знаю.

— Я не обещаю… не умею… договаривайтесь сами, — замотала головой Лилия.

— Сами, сами, некогда мне сами.

Рыба была скользкая, падала на пол.

— Слушай, ты за бабушку свою, за три дня, стребуй от них. А как же! Дарить им, что ли? В путёвке за все дни заплачено! Чего? Не будешь? Интеллигентность свою показываешь? А они на ней наживаются. Да у них, чай, и так через горло торчит: наворовали. И не стыдёхонько.

Дверца холодильника никак не хотела закрываться. Хвост, что ли, мешает? Нет. В чём дело? Не закрывается — и всё. Магазина приставила к дверце стул, уперев в неё его спинку.

— Побежала. Ключ не беру. Никуда не уходи пока.

Дверь опять хлопнула громко и досадливо.

Глава 20. Озеро Лебединое или рыбий хвост

У берега вода тёмно-тёмно-зелёная. Таинственная. Она крепко держит взгляд и не отпускает его от себя. Шур подумал: а может, ночью отсюда выходят русалки, чтоб порезвиться под луной? Снял сползающие на нос очки. Таинственность воды не исчезала. Откуда она?

На берегу близко-близко к воде росли деревья. Как они здесь, в Астрахани, называются, Шур не знал. А в Чебоксарах их зовут то ветла, то ракита, то ива. Узкие, длинные листочки… Деревья такие грустные, плакучие, склонили ветки к воде, будто слёзы льют. А меж ними — топольки. Стройные, высокие, весёлые. Как юноши. Они, наверно, удивляются, почему плачут их соседки? А может, они не плачут? Просто смотрятся всё время в воду, как в зеркало? Собой любуются, кокетки. Некоторые даже косы в воде замочили. Это же от них вода такая зелёная.

Маленькое озерко… Чудо природы… Люди идут и смотрят в него и, наверно, делаются добрее. А буквально в двух шагах гремят трамваи. Какие у них трескучие голоса. Хорошо, что в Чебоксарах нет трамваев. И без них шуму много. «Почему это другие ребята не замечают шума, даже любят его, а мне шум мешает думать?» — удивляется Шур.

Уже шесть часов вечера, а солнце необычайно высоко, будто не шесть, а три. Шур сидит на лавочке и смотрит в зелёную, таинственную воду, которая не хочет отпустить от себя его взгляд. Он уже давно сидит тут. Пришёл после обеда и… не может уйти.

Самая главная красота этого озера — не таинственная зелёная вода, нет. Шур знает: вот сейчас всё-таки оторвёт взгляд от этой колдовской зелени и посмотрит в середину озера. А там — они. Лебеди. Это, наверно, самая великая красота на свете. Здесь две пары белых и пара чёрных. Шур про себя назвал это озеро Лебединым.

Посередине озера плавает домик. Да, да, самый настоящий дом. Покрашенный в голубую краску. С нарисованными окошками и солнышком, с крышей, на которой сейчас сидят голуби. А сбоку вход в домик. Наверно, лебеди там ночуют.

Ах, лебеди, лебеди… Сколько изящества, сколько грации, сколько в них собственного достоинства. Они знают свою красоту, знают себе цену. Гордые, прекрасные птицы. Вон плывёт белый, и вместе с ним плывёт в воде его отражение. Такое же гордое и прекрасное. Вот опустил голову, пошевелил клювом в воде, и отражение затревожилось, заволновалось, заизвивалось, потом успокоилось. И снова плывёт сказочное видение, у которого две шеи, две головы, два туловища и два хвоста. Плывёт и оставляет за собой тоненькую серебристую полосочку.

Шур заметил, что белые лебеди очень ладили между собой. И чёрная пара не ссорилась. А вот чёрные на белых и белые на чёрных зло, неприятно шипели. Зачем они так? Такие изумительно красивые — и столько в них злости. Красота и злость не вязались в сознании Шура. Красота не должна быть злой! Не должна, а… бывает.

И у людей так же. У него слабо и знакомо заныло где-то под ложечкой. Он ещё не понимал толком, почему заныло, зачем, отчего? Но заныло. И прошло.

Не хотелось видеть, как шипят лебеди. Хотелось просто смотреть на их красоту и думать о хорошем. Шур читал о лебединых парах, что они — на всю жизнь. И если, например, лебедиха умирает, то лебедь взлетает высоко-высоко, а потом сложит крылья и камнем летит, чтоб разбиться о землю насмерть.

Это Шур понимал. Ах, как хорошо понимал. И ещё говорят «лебединая песня». Это значит, последняя в жизни песня. Наверно, лебедь перед тем, как сложить крылья, поёт. Шуру очень хотелось, чтобы всё это было правдой, а не книжной выдумкой. И ещё ему хотелось, чтобы злое шипение лебедей было неправдой.

А вода в середине озерка не зелёная. (Дотуда не достают взгляды деревьев). Там она обычная. Сейчас, при солнце, серебристо-голубая…

И вдруг вспоминается рукотворное озерко на Мамаевом кургане. Вода такая же серебристо-голубая, только в ней плавают цветы. Теперь у Шура часто вдруг проходят перед глазами те картины. Те, волгоградские, которые — на всю жизнь. Возникают они, казалось бы, в самое неподходящее время и в самых неподходящих местах.