Голубая мечта - [15]

— Легко сказать…

— Что поделаешь, — подает голос и Дробанюк, — если кое-кому больше всех надо. Премию, например, хочется отхватить, знаменами кабинет уставить.

— А кому не хочется? — не соглашаются с ним.

— Да вот живем без премий и знамен и не тужим. — И Дробанюк, рассчитывая на поддержку, с издевочкой хихикает.

— Правильно, из-за таких тужат другие, — слышит он в ответ: это никак не может успокоиться затрапезного вида мужичишка, круглолицый, с явно не по возрасту седоватой шевелюрой.

Уязвленный этим выпадом, Дробанюк никак не может найти что-нибудь подходящее в ответ.

— Чего другие, чего другие? — бормочет он. — Мы за других не отвечаем.

— То-то и оно, что не отвечаем, — продолжает гнуть свое круглолицый.

Дробанюку становится не по себе, его аргументы без поддержки — почему-то все враз замолчали — как бы повисают в воздухе. Хорошо, что появляется Ухлюпин, уже успевший смотаться куда-то в глубь апартаментов профилактория на разведку. Все внимание сразу переключается на него.

— Товарищи семинаристы! Уважаемое общество! — тоном заговорщика начинает он. — Пал Васильич, которые отдыхают, всего-навсего завотделом технической информации объединения. А вместе с ним Виталий Кузьмич, зам по кадрам нашего комбината, и больше пока никого. Остальное начальство должно было прибыть, но не прибыло, поскольку какие-то внезапные события задержали. А без него, как известно, семинар не может состояться.

— То есть как? — с недоумением спрашивают его. — Семинара, значит, не будет? Семинар отменяется?

— Не мандражировать! — успокаивает Ухлюпин. — Семинар состоится при любой погоде.

— Когда? Как? — сыпятся вопросы. — А что Виталий Кузьмич говорит?

— Виталий Кузьмич говорит что положено, — с видом посвященного во все секреты человека объясняет Ухлюпин. — Придет срок, и я сообщу вам все, что будет сочтено необходимым. Ферштейн, общество?

— Вот артист! — усмехается кто-то. — Нет, чтобы по-человечески все растолковать людям…

— Это точно. Театр Юрия Ухлюпина. Во всех ролях он…

— Да не мотай ты душу! — не выдержав, атакующе нависает над Ухлюпиным начальник второго управления Зыбин, высоченного роста человек. — Чего наводить тень на плетень, спрашивается?!

— Ну, если общество просит… — с наигранной снисходительностью разводит руками тот. — Так вот, семинар начнется только в понедельник. Стало быть, в нашем полном распоряжении целых четыре дня и четыре ночи, кто понимает в ночах толк.

— Как — все четыре? — не доходит до Зыбина смысл сказанного.

— Вот-вот! Факт, как говорится, налицо. Не все пока подготовлены к восприятию важных сообщений, — упивается своим красноречием тот. — Слушай, общество, повторять больше не буду, надоело. Как стало известно из надежных источников, до понедельника время формально отводится на самоподготовку. И конспектов при этом писать не надо. Ясно, Зыбин?

Тот неопределенно пожимает плечами.

— Иди, самоподготавливайся, и ты когда-нибудь поймешь, — жестом патриарха напутствует его Ухлюпин. — А сейчас, общество, определяемся на местожительство, потом нас ждет французская кухня. Кстати, комнаты на двоих, есть смысл определиться по интересам. Главное, не попасть вместе с Дробанюком!.. — И он, гоготнув в своей обычной манере: буг-га-га! — будто выхлопная труба без глушителя заработала, первым направляется к бюро дежурной, где за перегородкой уже восседает пышнотелая мадонна. За ним, со смешком, с ухмылками поглядывая на Дробанюка, тянутся и остальные.

«Клоун!» — злится Дробанюк. Ему хочется тут же, не теряя и секунды, чем-то таким отплатить Ухлюпину, чтобы тот надолго это запомнил и потерял охоту куражиться над ним. Но он решительно ничего придумать не может. Затем, благоразумно придя к выводу, что с Ухлюпиным вообще не стоит связываться — клоун есть клоун, артист, какой с него спрос? — становится в очередь к дежурной, стараясь поскорее забыть о насмешке.

Комната Дробанюку достается на втором этаже, балконом на север, в тень. Обставлена она весьма недурно: пара мягких кресел, телевизор, полированная мебель. Есть душ, туалет, вода «гор» и «хол» — чем не люкс? Смущает Дробанюка только то, что его одного поселили, — вот какую славу приобрел он из-за шуточки Ухлюпина! — но, с другой стороны, одному даже лучше. Да и сам Ухлюпин-то у пышнотелой мадонны выцыганил себе отдельную комнату.

Но не успевает Дробанюк расположиться, как в дверь стучат. Уже чувствуя себя в роли единовластного хозяина, он открывает дверь. На пороге не кто иной как круглолицый оппонент, так въедливо споривший с ним.

— Двадцать первая? — уточняет номер комнаты тот.

— Да, а что? — неприветливо отвечает Дробанюк, загораживая своим массивным телом вход.

— Поселиться пришел, — решительно устремляется вперед круглолицый, и Дробанюк вынужден уступить ему дорогу.

— Так я ж храплю! — мрачно предупреждает его Дробанюк, не то чтобы надеясь что-либо изменить, скорее — по инерции, от неприятия этого желчного человека.

— Я тоже, — отвечает тот. — Значит, будем дуэтом. — И он протягивает Дробанюку руку — Поликарпов, Иван Сергеевич.

— Очень приятно, — отвечает Дробанюк, хотя никакой приятности не ощущает.