— А цена?
— У всего цена, мальчик. Цена за радости плоти — страдания и смерть. У нашей семьи больше радости, больше власти. Цена не так высока, как ты думаешь. Раньше она и ценой-то не считалась — отдать одного ребенка, чтобы жили и процветали остальные.
— Почему ребенка?
— Потому что во взрослых уже слишком много вложено, они уже — кость семьи. Кости выдергивать — ослаблять тело. А дети — кровь. От кровопускания еще никто не умирал. Раньше мне просто отдавали перворожденную девочку. Девочки… сильнее расходовались. Но для тебя, Кирилл Ермолаев, я отменяю жребий. Своею волей и потому что обещал твоей маме. Мы тебя отправим туда, где ты будешь получать образование и не болтать…
Он встал, коротко мне кивнув, показав, что аудиенция окончена.
— Дед Егор, — позвал я. — А вы один… такой?
Дед Егор остановился в дверях, будто размышляя, отвечать мне или нет. Потом повернулся.
— Нет, — сказал он наконец. — И я не самый сильный. И далеко не самый… голодный.
Подмигнул мне правым глазом, на секунду округлившимся в акулью черноту, усмехнулся и вышел из палаты.
Через неделю папа отвез меня в аэропорт. Он был небрит и опять горько пах лекарствами.
— Как же ты без меня? — снова и снова спрашивал я. За папу я боялся. В глазах у него плескалась чернота — другая, чем у деда Егора, не засасывающая и поглощающая, а тусклая. Пустая.
— Нормально, Кирюш, — говорил папа, прикрывая пустоту тяжелыми веками. — Работа у меня. То-се. Не пропаду. Ты, главное, это… — он помолчал, кусая губы. — Береги руку, Сеня, как говорил Миронов этому… Никулину.
И сдал меня с рук на руки толстой сотруднице аэропорта. Она сопроводила меня в самолет и я улетел, вжимаясь в сиденье на взлете и искренне жалея, что не меня скормили деду Егору, сейчас бы уже отстрелялся и ни о чем не волновался.
Было бы уже не больно.
И, может быть, я бы снова увидел маму. Если там, в смерти, есть голубая глубина.
Два года я провел в Шотландии, в частной школе под Эдинбургом. У здания были башенки и мраморные лестницы, но я почему-то совсем не чувствовал себя Гарри Поттером. Я стал говорить по-английски почти свободно, но пришло указание из Москвы, и меня перевели в другую школу, в Испании. Потом был колледж в Алжире, и солнце на песке, и напевные крики муэдзинов. В Москву мне возвращаться не полагалось.
В конце года меня опять вызвали к директору, я ждал перевода в новый колледж, с новым языком — возможно, суахили или венгерским, но мсье Жером вздохнул слишком скорбно, указывая мне на стул, чтобы я сел, чтобы не упал от того, что он имел мне сообщить.
Тело лежало в гробу, непохожее на папу, будто вовсе им не было. Заострившиеся черты, металлический отблеск на коже. Терминатор, закороченный водкой и героином.
Дед Егор подошел, похлопал папу по мертвой щеке.
— Эх, Юрочка, — сказал тихо. Повернулся и ушел.
У бабушки в Питере случился сердечный приступ, и ни она, ни Ника приехать на похороны не смогли.
— …пепел к пеплу, прах к праху, — читал над папиным телом дядя Анатолий, рукоположенный в Ватикане. А потом прибавил: — Аку ийя хонору валаари кай.
— Валаари кай, — эхом пронеслось по толпе.
Все склонили головы. Я не стал.
— Оставайся на лето, — сказал дядя Вова, скупым жестом указывая мне, что где-то там, в недрах огромной квартиры, за джунглями оранжереи, есть гостевая спальня. — Поди соскучился. Столько лет… В сентябре в Америку поедешь учиться. На кого ты там собирался-то?
Я сказал, что хотел бы стать психологом. Дядя Вова хмыкнул и покачал головой — «нет».
— Зачем тогда спрашивали?
— Ты гонор-то притуши, да? Девиз наш помнишь? Семье не нужен психолог. Экономист вот нам нужен или, если душа просит гуманитарного, то переводчик.
— И жениться придется, — сказала Аня, не отрывая глаз от девушки на танцполе. — Как двадцать свечек на торте задуешь — сразу давление включают. Мне уже год мозг полируют…
Танцовщица сняла джемпер, оставшись в тоненькой майке, почти ничего не скрывавшей. У меня во рту пересохло, Аня облизала губы, отвернулась, залпом допила коктейль.
— Кстати, если у тебя нет вариантов, женись на мне, — сказала она, поднимаясь. — Мне, видишь ли, фиолетово. Тебя я хоть слегка люблю.
— Как сорок тысяч братьев, — она шла к танцполу, и я повысил голос, — любить не могут?
— Могут!
Через пять минут она уже танцевала с девушкой, что-то шептала ей на ухо. Они очень красиво выглядели вместе. Мы поехали к Ане домой все втроем, и вечер закончился так, как утром еще девственный я и предположить не мог. Уже не мальчиком, но мужем меня выгнали из кровати на кухню «курить». Я не курил, но в холодильнике нашелся лимонад. Я выдул три стакана, прочитал почту и СМС-ки — бабушка срочно звала в Питер.
Под смех и вздохи из спальни я уже почти задремал в глубоком кресле, но девчонки тоже пришли на кухню, достали ликер, сигареты, Аня шлепнулась мне на колени — горячая кожа к коже, — и сон как рукой сняло.
Ника стояла в толпе встречающих пассажиров «Сапсана» — на ней были джинсы и белая футболка, она улыбалась и махала мне самодельным флажком с надписью «КИР!(илл)».
Я узнал сестру глазами, сердцем, всем телом. Будто моя юная мама смотрела на меня из зеркала плоти, смеялась со мною, снова любила меня. Только волосы были темные, папины.
