Папа и бабушка стояли в дверях и смотрели на нас, почему-то с грустью.
— Знаешь, мам, я решил больше за них не бояться, — сказал папа тихо, но я услышал. — Если бог так со мной поступит — если он еще кого-нибудь у меня заберет, я его, суку, убью.
Вечером, укладываясь спать, я представлял, как вместо земли — пушистая облачная вата. Посреди белизны стоят высокие кованые ворота — как у особняка деда Егора. У ворот господь Бог и святой Петр, стоят, ждут, болтают. Петр крутит на пальце связку ключей, Бог семечки грызет. И тут подходит папа — безоружный, в одних трусах. Ну и как он собирается убивать всезнающего и всемогущего?
Я поделился с папой своими сомнениями, когда он пришел меня поцеловать на ночь. От папы пахло лекарством, но смотрел он остро, цепко.
— Всегда можно найти способ, если воля сильна, — сказал он без улыбки. Потом подумал и добавил: — Если другого выхода нет, оружие можно сделать из себя, Кирюша. Самому им стать.
— Папа… — спросил я. — А мы еще увидимся с мамой?
— Обязательно, сынок. Не в этом мире, но она ждет нас — когда-нибудь, в солнечном свете, в запахе весны, в голубой глубине…
Жизнь налаживалась. Я ходил в школу во вторую смену, папа успевал меня забирать после работы в Москве. Его взяли в семейную фирму на крупную должность, но работал он без радости, а «для самодисциплины». Никаких слуг и помощников по дому он нанимать не хотел, готовить тоже — мы покупали готовую еду или заказывали из ресторанов.
Сад совсем зарос, мамины розы одичали, расползлись, цвели буйным алым цветом до самого октября.
Шли годы, смеркалось.
— Придется ехать, — сказал папа и положил в магазинную тележку бутылку виски. — Я пытался спорить, но ультиматум. Свистать всех наверх. Бабушка не сможет приехать, Нику мы не увидим…
Я погрозил папе пальцем и поставил бутылку обратно на полку.
— Но-но! — сказал я строго. — Я зато Гришку снова увижу! И Аню, и…
Я подбивал сальдо кузенов, а папа шел рядом мрачнее тучи.
Я думал — я уже вырос из детской, она покажется уменьшившейся, скучной. Но она по-прежнему потрясала и я, смеясь, гонялся за Гришкой среди пряно пахнущих деревьев, а над нами хлопал крыльями Ара и десяток каких-то мелких птичек, ярких, как россыпь леденцов. У стены стоял стол с едой и лимонадом. Через пару часов, когда все набегались, чьи-то мамы принесли коробку с купальниками, плавками и надувными игрушками, а дядя Вова торжественно открыл дверцу в стене и включил воду на широкой желтой горке, уходящей вниз, в темноту.
— Ну, кто первый-смелый? — спросил он. — Дед Егор велел вас, головастики, запустить в бассейн — самого его срочно вызвали в высокое место. Дальняя дорога — казенный дом, но про вас он всегда помнит…
Аня, путаясь в лямках красного купальника и спотыкаясь, растолкала малышей и первой унеслась по водной горке. Секунд через двадцать снизу раздался торжествующий вопль и громкий всплеск. Я отошел к окну и успел увидеть, как дед Егор садится в черный кряжистый лимузин, за стеклом которого вдруг узнал острый, до печенок знакомый всей стране профиль. С отвисшей челюстью я повернулся к дяде Вове, а он понимающе усмехнулся.
— Давай, Кир, катись, — сказал он и приглашающе махнул в журчащую темноту. Я сел, оттолкнулся, понесся вниз так быстро, что сердце замирало, горка выплюнула меня из темноты под ярко-синий потолок огромного бассейна, закрутилась спиралью и вдруг исчезла из-под задницы в трех метрах от воды. С визгом, которого я вообще-то надеялся избежать, я ухнул в воду с высоты. Вынырнул, хохоча, чувствуя пузырящуюся радость. Бассейн был огромным и очень глубоким.
Крошечная кудрявая девочка лет полутора ныряла за кольцами, которые ей бросала ее смеющаяся мама — на ней было синее платье, и она была так похожа на мою, что я чуть не завыл. Радость ушла, я вылез из воды.
В плетеном кресле у стены сидел папа — у него было расслабленное лицо и стакан коньяка в руке. Ополовиненная бутылка стояла у ног. Поймав мой укоризненный взгляд, папа поднял стакан, хитро мне улыбнулся и отпил, не морщась.
— Кир, догоняй меня! — крикнул из воды Гришка. Вокруг него в бассейне было пусто — другие дети отплывали подальше. Гришино перекошенное лицо лучилось счастьем, на губах выдувались пузыри. Я почувствовал к нему любовь и острую жалость, прыгнул в воду и погнал его к другому углу бассейна.
Это случилось, когда обед был уже позади, все ждали в детской, дядя Вова, поглядывая на часы, сказал: «Ну что, наверное, не вернется сегодня, пора разъезжаться», а самые мелкие товарищи, измотанные купанием и неистовым весельем, уже спали — кто на маме, кто на брошенной на пол подушке. В груди у меня вдруг заломило, сердце пропустило удар, налилось холодом, дышать стало трудно. И отпустило. Все вокруг так же охнули, малыши проснулись и заорали. Семьдесят человек смотрели друг на друга, побледнев и держась за грудь. В эту секунду я по-настоящему понял, что мы — одной крови и что мы не такие, как все.
— Витя, Артур, вы со мною, — скомандовал дядя Вова, мгновенно протрезвев, утратив всякое благодушие. — Все по домам, кроме ближнего круга. Звоните нянькам-дворецким, пусть за детьми срочно приезжают. Все подготовьте. Не знаю, сколько у нас времени…
