Головы профессора Уайта. Невероятная история нейрохирурга, который пытался пересадить человеческую голову - [40]
Моральная проблема. Дождавшись автобуса, Уайт плюхается на ближайшее к входу сиденье. «Может, я и перегнул палку», – обдумывает он состоявшийся разговор. Теология опирается на давно устаревшие научные теории, это признает даже он, истый католик. Столетиями врачи утверждали, что смерть наступает, когда останавливается сердце и прекращается дыхание. Но они ошибались. Смерть наступает тремя – пятью минутами позже, когда умирает мозг. Иногда смерть мозга опережает смерть организма – например, если жизнь тела поддерживается аппаратами. Сквозь матовое стекло Уайт смотрел на плывущие мимо унылые улицы. В эти самые минуты у него в больнице девушка, красавица и умница, пианистка всего 18 лет от роду, – погибает без донорской почки. А Уайту нечего ей предложить. Он не мог бы взять почку у коматозного или парализованного донора с той же группой крови, даже если бы нашел такого[206].
Это он и сообщил Фаллачи. Ни законы, ни религия не поспевают за развитием науки. И тогда она задала вопрос, больше прочих смутивший Уайта: «То есть, по-вашему, само понятие жизни нужно пересмотреть?»[207]
Да, ответил Уайт. Решительно и безоговорочно да. Смерть – это умерший мозг. А работающий мозг жив. Как выразиться еще яснее? Если отрезать человеку руки и ноги, язык – именно то, что он сделал с Либби, – даже тогда, с незрячими глазами, новыми легкими и новым сердцем, он останется той же личностью. «Но, – продолжил Уайт, – если я отберу ваш мозг, от вас не останется ничего»[208]. Он говорил это прежде Морису Албину, Хавьеру Вердуре, своей жене Патрисии; он заводил этот разговор даже с теологами и со своим приходским священником церкви Пресвятой Девы. «Что такое душа?» – этот вопрос Уайт задает себе всякий раз, когда держит на ладонях бесформенный комок студня и нервов, такой неприглядный. Совсем не об этом думали русские, когда сравнивали мозг гения и дурака. Под микроскопом все ткани одинаковы – и все-таки там живет что-то особенное, уникальное и странное, необузданное, индивидуальное. «Душа, – ответил Уайт Ориане Фаллачи, – живет в мозге»[209].
И Фаллачи задала последний, бронебойный вопрос: «Значит ли это, что у обезьяны тоже есть душа, как и у нас с вами?»
«Нет», – ответил Уайт. У обезьяны – нет. И на этом они закончили беседу.
На своей остановке Уайт встал и двинулся по проходу к дверям. «Доброй ночи, док», – приветливо кивнул ему водитель.
«Доброй ночи», – улыбнулся в ответ Уайт. В конце концов, о чем тут волноваться? У красивой молодой женщины язык подвешен не хуже, чем у него, и это ему даже понравилось. Придется попробовать на вкус настоящую известность, вот и все. Какой в этом вред? Уайт заходит домой и собирается ужинать, как и прошлым вечером. А красивая молодая женщина, как и прошлым вечером, заходит в гостиничный номер и садится писать статью.
В поисках души
«Либби закончила последнюю трапезу» – так начинает Фаллачи свой рассказ. Взгляд обезьяны был «таким грустным и безответным», а ее кисти напоминали «ручонки новорожденного»[210]. При любой возможности Фаллачи напоминает читателю о личности обезьяны, очеловечивая животное и – отчасти за счет имени – помещая его в центр внимания. Уайта она описывает как человека, охваченного какой-то тайной радостью, который с блеском в глазах принимает «святотатственный вызов». Но не все эпитеты негативные: Фаллачи сравнивает Уайта с инженером из NASA, запускающим ракету (и даже не догадывается, насколько уместно это сравнение), и восхищается остротой его ума. И тут же описывает безжизненное тело Либби, валяющееся на полу. Пишет и о ее мозге: «Все, чем была Либби, все ее радости и страхи, ее реакции и воспоминания, джунгли, где она родилась, сеть, в которую ее поймали, клетка, куда ее заперли… все еще жило в этом бестелесном мозге»[211]. Что будет, когда мозг придет в себя? – спрашивает Фаллачи. Осознает ли он, что стал ничем?
Уайт упорно работал, чтобы убедиться, что изолированный мозг продолжает думать, но в статье Фаллачи его триумф отзывается ужасом бестелесности, а сам доктор показан эдаким Франкенштейном, зацикленным на «Я могу» вплоть до полной неспособности подумать – «Я должен». Ориана Фаллачи написала – в известном смысле – самый сильный очерк об Уайте-ученом. И дело не в том, что она лучше всех осветила научный аспект, и даже не в его широчайшей читательской аудитории: просто в тексте настойчиво поднималась тема предотвращения тех самых «непредсказуемых последствий», тревожных теней, чреватых опасностями… Кроме того, важно понимать: журналистка была абсолютно не намерена верить Уайту на слово, что именно необходимо или уместно.
