Голосуйте за Берюрье! - [5]

– Значит, дверь ванной не была заперта изнутри? – удивляюсь я.

– Нет. Защелка была заблокирована уже несколько недель.

– И никто никого не видел входящим в дом?

– Нет. О, это не подарочек, дружище Сан-А!

– У тебя есть какие-нибудь предположения по поводу этих убийств?

– Какой-то чокнутый, вне всякого сомнения. В городе есть один свихнувшийся тип, которого разговоры о политике выводят из себя.

– Есть еще другие кандидаты на это место?

– У независимой партии всегда имеется свой кандидат.

– У претендента, наверное, сейчас от страха мошонка отвисла! – бормочу я.

– Еще бы! Заметьте, что отныне к нему приставлена охрана – три телохранителя, которые не отстают от него ни на шаг.

Я почесываю нос. Коллеги уже повторили несколько раз заказ, и тон разговора поднялся на октаву. Папаша Морбле продолжает расточать деловые советы «юнцам» современной полиции.

– Следует остричь всех женщин в округе, чтобы заставить их говорить! – утверждает он. – Эти шлюхи очень дорожат своими гривами.

Он гладит себя по черепу, столь же гладкому, как оливки, и продолжает:

– Что касается мужчин, я знаю два способа: мордобитие для робких и паяльная лампа для крутых. Начинать надо с мэра для примера, затем – муниципальный совет, влиятельные люди города. В общем – всех! Понадобится дополнительная рабочая сила, согласен. Но дело стоит того, чтобы привлечь весь личный состав.

Слушатели лишь посмеиваются и спрашивают у него, не согласился ли бы он оказать содействие.

– Само собой, – гордо заявляет Морбле. – Я даже готов заняться самыми несговорчивыми! С паяльной лампой я буду их допрашивать пачками по десять человек сразу!

Я оставляю его нести околесицу и продолжаю интервьюировать Конружа.

– Вернемся к первой жертве. Кто ему звонил в момент драмы?

Вопрос приводит его в замешательство.

– Не знаю. Когда камердинер обнаружил тело, связь была прервана.

– А ты пытался выяснить, откуда звонили?

– Я... То есть сейчас мы этим занимаемся. То, что он не задумывался над этой проблемой, видно так же хорошо, как двенадцатиэтажный дом в деревне.

– Нашли ли орудие преступления в первом случае?

– Там был использован принадлежащий графу револьвер. Он остался на месте преступления.

– Версия о самоубийстве исключается?

– Необязательно, только трудно представить типа, всаживающего себе в сердце три пули подряд. После первой же он вырубился бы и выпустил револьвер.

– Как сказать. Надо бы узнать мнение медицинского эксперта и баллиста. Если палец судорожно прижал курок, то пистолет может выстрелить несколько раз, прежде чем рука упадет.

– Ты забываешь, что граф не был левшой и что в момент наступления смерти он держал телефонную трубку в правой руке.

Последний аргумент меня убеждает.

– Согласен, сынок, это убийство. Ты уверен, что слуги не были в сговоре с убийцей?

– Два немощных старика, которые служат у графа сорок лет? Ты что, смеешься? Они его воспитали, этого Гаэтана, и они льют слезы, как будто убили их собственного сына!

Я встаю.

– Ты позволишь мне самому осмотреть место происшествия?

– При одном условии.

– Слушаю тебя, мой прекрасный Конруж!

– Результаты твоих наблюдений будут исключительно в моем распоряжении. Я не против, чтобы ты ел из моей тарелки, но при условии, что ты сам вымоешь посуду.

Я даю ему обещание и покидаю на цыпочках кафе, чтобы Морбле этого не заметил.

Глава III

Граф Гаэтан де Марто-и-Фосий, бывший коммунистический кандидат от Белькомба-на-Му, обитал в частном особняке XVIII века, расположенном в глубине приятного дворика, посреди которого булькает простатический фонтан, окруженный замшелым водоемом. Стены дома увиты более или менее девственным виноградом; ливанский кедр перед крыльцом и статуи Дианы насмешливо созерцают вас, поглаживая шеи своих козочек.

Крыльцо сильно выступает вперед, что объясняет прогрессивные взгляды усопшего. Я резко дергаю колотушку, которая как раз представляет собой молот (вырезанный местным умельцем с перевала Серпа), и дверь открывается. Меня встречает старикан с серой, морщинистой и изможденной горем физиономией. Он похож на беззубую, хорошо мне знакомую щуку (из нее сделали чучело в ресторане, который одно время был удостоен чести меня кормить). У него такая же зеленоватая голова, такие же глянцевые глаза, такие же глубоко вырезанные ноздри. Когда этот тип загнется, ему не надо будет прилагать особых усилий, чтобы превратиться в мертвеца. Плотские утехи явно никогда не были его уделом, поскольку он столь же бесплотен, как велосипедное колесо без шины.

– Что угодно господину? – лепечут эти три четверти века преданной и верной службы.

Я показываю ему свое симпатичное трехцветное удостоверение, которым меня снабдило французское правительство для укрощения людей. Это избавляет меня от лишней болтовни. Слуга считает своим долгом разрыдаться.

– Проводите меня на место драмы, – предлагаю я. Он трясет своей бедной головой, на которой едва пробивается сероватая плесень, и мы отправляемся в путь через холл, где одиноко маячат опершиеся на алебарду рыцарские доспехи.

В доме воняет старым фамильным гербом, изъеденным молью. К вони этой примешиваются запахи кошачьей мочи, капустного супа и отсыревшей бумаги. Плиты пола покрыты углублениями от долгого трения подошвами ног. Лестничные марши тоже. Старый слуга провожает меня до библиотеки, наполненной редкими книгами и портретами предков. Заинтересовавшись, я смотрю на эти портреты. Слуга представляет мне их.