Голосуйте за Берюрье! - [15]

Я качаю головой.

– Не следует быть таким безапелляционным, патрон!

Он взрывается.

– А вы знаете хоть одного, который бы не был последним дерьмом? Надо быть справедливым! Что вы замолчали? Говорите, говорите...

– По правде говоря...

Но он меня прерывает.

– Все они проститутки и тому подобное! Ни на что не способные! Ничтожества! Они хорохорятся, раздают зуботычины и считают себя богами! Полиция существует только благодаря стукачам. Если бы не они, то миром правили бы господа-мужчины17!

В этот момент проходивший по улице инспектор Ляплюм замечает меня и бросается ко мне, как отчаявшийся бросается в окно.

– О, господин комиссар! Как я рад, что вас нашел!

Я смотрю на хозяина кафе. Надо было бы видеть, как изменился цвет его лица! Впервые с тех пор, как я расстался со своим приятелем, работающим заправщиком шариковых ручек в фирме «Ватерман», я вижу, как человек становится синим. Ляплюм ликует:

– У меня есть кое-что новенькое относительно телефонного звонка графу!

– Да что ты! Ты меня радуешь, сынок! Что будешь пить?

– Рюмочку кальвадоса!

– Два кальвадоса! – бросаю я хозяину, готовому упасть в обморок.

Затем, кладя руку на послушное плечо Ляплюма, говорю ему:

– Слушаю тебя, Бэби!

– Звонок был из Парижа. Звонили из почтового отделения на улице Колизея.

Я морщусь. Я надеялся на лучшее. Но в конце концов и это хорошо!

– Отлично! Поскольку ты напал на этот след, тебе надо вернуться в Париж и проинтервьюировать телефонистку с этой почты. Не сможет ли она описать звонившего... Заметь, что ей приходится общаться через свою трубку со множеством людей, и будет просто чудо, если она вспомнит об одном из них... И все-таки попытаемся.

Ляплюм допивает свою рюмку.

– Бегу, господин комиссар.

Он очень рад вернуться в Париж. Конечно, Ляплюм начнет с того, что сначала забежит к своей подружке. Лишь бы он не застал в ее объятиях водопроводчика!..

Едва Ляплюм исчезает, появляется хозяин.

– Послушайте, господин комиссар. Вы, конечно, не приняли всерьез мою болтовню, это было своего рода... гм... шуткой. В свое время у меня были неприятности с одним лега... с полицейским, и с тех пор я ношу в себе обиду, понимаете?

– Это вполне естественно, – успокаиваю я его. Я прищуриваю глаза и пронизываю его взглядом до мозга костей.

– Ваше имя Мартине, не так ли?

Он непроизвольно икает.

– Да... Откуда вы знаете?

Я бросаю деньги на стол и выхожу, оставляя его в полном изумлении и беспокойстве.

Может быть, он потом вспомнит, что его фамилия написана красивыми черно-желтыми буквами на двери его заведения? А может быть, и нет!

Когда я возвращаюсь в комиссариат, то нахожу его, к своему удивлению, до странности спокойным и пустынным после недавней суеты и напряженности. Конружа в комиссариате нет. Впрочем, за исключением некоторых функционеров и одного парижского полицейского, все разбежались по служебным делам.

Я сажусь за стол, беру стопку белой бумаги, именуемой министерской, и ручкой делю верхний листок на две равные части. На одной половине схематически набрасываю расположение комнат в доме графа. На второй – план квартиры Монфеаля. Затем рисую в стиле Пикассо фигурки жертв и обозначаю маленькими кружочками всех присутствующих в момент преступления. Я смотрю на план и размышляю.

– Давно похоронили графа? – спрашиваю я, не отрываясь от своего рисунка.

– Четыре дня назад, – отвечает мне с южным акцентом какой-то очкарик.

Я жалею, что не был на похоронах. Что-то мне подсказывает: убийца был там.

– Когда похороны Монфеаля?

– Когда пожелаете, – отвечает мне тот же голос. – Его семья потребовала расследования, и решение пока не принято.

Я поглаживаю мочку уха.

– Можно было бы его закопать, например, завтра часов в одиннадцать, – говорю я.

Я уверен, что весь город и его окрестности будут на похоронах. Понимаете, это зрелище, которое нельзя пропустить!

– Хорошо, господин комиссар.

В этот момент знаменитый Берюрье совершает не оставшееся незамеченным вторжение, поскольку является фигурой весьма заметной. Его подтяжка, плохо закрепленная английской булавкой, часто используемой кормилицами (в данном случае кормилица явно без молока), болтается у него за спиной. Поскольку на ней красуется еще и обезьяний хвост, представляете, какой это производит эффект! Галстук у него отхвачен у самого узла, а верхушка шляпы вырезана словно крышка консервной банки и держится на тоненьком лоскутке.

– Что с тобой случилось, Толстый? – спрашиваю я. – Кто-то хотел тебе сделать трепанацию?

Он ругается по-черному и матерится как сапожник.

– Не напоминай мне об этом! Эти мальцы, где ты меня оставил, сущие отродья хреисподней!

– Преисподней, – поправляю я, поскольку всегда забочусь о правильности речи.

– Почему ты меня бросил в том салоне? – возмущается он.

– Потому что ты там уснул, линялая синяя тряпка. И я тебя просто-напросто забыл.

– Чудесно! – недовольно ворчит Мамонт.

– А тебе что, никогда не случалось забывать свою собаку у молочника?

Он пожимает плечами и рассказывает о своих злоключениях.

– Представь себе, что эти сорванцы вдовы вырвали меня из объятий Морфлея18. Ох и чертенята! Они играли в индейцев! И это в тот день, когда их папа стал покойником! А ты еще говоришь о маленьких чувствительных душах! Им остается один шаг до убийства мамочки!