Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю - [60]

Но имя мое не было мне рабом, не имеющим ни своего мнения, ни воли. Напротив, если мне случалось впасть в уныние и задуматься о том свете, имя просило оставить его на этом. Подобно тому, как мать моя желала, чтобы я пережил ее, так же и имя мое хотело пережить меня.

Не уверен и не поклянусь, что жизнь моя была щедра на добрые дела, и вряд ли меня можно назвать праведником. Знаю лишь, что в минуту злости (ведь мы всего-навсего люди), когда мне хотелось навредить себе, соседу и врагу – имя мое восстало и настрого запретило так поступать.

«Не смей меня позорить, – сказало оно. – Тот, кто укажет на тебя пальцем, сперва попадет в меня. Я тфила на лбу твоем. Без меня прокричишь: “Я Соломон!”[147] – и никто тебе не поверит. Если хочешь, я прошепчу тебе тайну: я уже не принадлежу одному тебе. Твоя жизнь сделала меня всеобщим достоянием. А раз я всеобщее достояние, меня нельзя пачкать». Так сказало мне имя. И я солгал бы, если бы убедил себя, будто на имени моем нет пятен. Я жил с ним пятьдесят три года, шагал с ним в ногу пятьдесят три года. Разве же за полвека можно ни разу ни оступиться? Мое имя всегда было со мной. Я видел, как его подвергали унижениям. Я молча страдал вместе с ним. До недавнего времени, когда я осознал, что оно желает меня пережить, я ни разу не попытался его возвысить[148]. И оно восстало и воссияло, как сиял мой первый лапсердак, который отец сшил мне, мальчишке, на Песах.

Пусть каждый толкует как хочет. Пусть говорят, что это гордыня, самообольщение: мое имя воссияло и от нее[149]. Она любила и меня, и мое имя. Она носила его с тем же горделивым удовольствием, что и величественную корону волос. Для нее оно было самым милым, самым мудрым. Она нежила, смаковала его. Порой я не сразу его узнавал: так непривычно оно звучало в ее устах. Но когда я слышал, как оно срывается с ее невинных губ, с каким наслаждением она произносит его, я словно бы слышал его заново, свежее, окутанное ее юным смехом.

Жестокая судьба распорядилась так, что еще в юности ей пришлось унести его с собой в могилу. Оно покоится там вместе с моими письмами к ней, которые она завещала положить вместе с нею в гроб. Имя обратилось в надгробный камень, что стережет ее могилу. И я всем сердцем верю: как я не в силах забыть ее имени здесь, так и она помнит мое имя там.

Да разве можно забыть свое имя? Ведь оно пятьдесят три года росло вместе со мной, пятьдесят три года жило вместе со мной, пятьдесят три года цвело, пускало корни, давало побеги – ребенок и ребенок ребенка. Тот, кто время от времени заглядывает в священную книгу, знает, что одно имя способно уничтожить мир. И сотворить мир тоже может одно имя. Тора называется «законом Моисеевым»: она носит имя Моисея. Имя Гомера начертано на «Илиаде».

Правда и то, что некоторые имена следует проклясть, стереть из памяти человеческой. Но есть и имена, которые род людской благословляет и будет благословлять, пока не прервется.

Имя мое невелико, человечеству нет резона его благословлять. Но и проклинать его нет резона. Но каким бы незначительным ни было мое имя, я не давал варшавскому кагалу никакого права отбирать его и заменять бумажным номерком. Амалек, да сотрется и имя его, и память о нем, отдал приказ, и глава кагала, чья ученость и мудрость известны всей еврейской общине, его выполнил – буква в букву[150].

И вот вместо меня за пустынными стенами гетто, возвести которые велел все тот же глава юденрата, скитается номер, напечатанный черным по белому: надменное создание, аристократ среди номеров.

Этот номер – мое бывшее «я». Этот номер – мое бывшее имя. Понятия не имею, что будет, когда в 120 лет меня похоронят по еврейскому обычаю (я на это надеюсь) и ангел смерти спустится ко мне и постучит по моему надгробию: «Ма шимхо?» «Как тебя зовут?» … Что мне тогда ему ответить?[151] Что меня зовут четыре тысячи пятьсот восемьдесят? Не сочтет ли он меня сумасшедшим? А как быть с теми, кто придет после меня? Они прочитают в хрониках о городе Варшаве в тысяча девятьсот сорок втором году и наверняка изумятся, что номер живой превратился в номер мертвый. Мне бы хотелось сказать им, людям будущего, что мы, те, кто не пишет историю на бумаге, а творит ее своей кровью, ничуть не удивлены. Да и чем нас теперь удивишь? Они разбили нам сердце, надругались над нашим телом, оплевали Ковчег Святыни, попрали Тору Моисея солдатскими сапожищами.

Амалек[152], да сотрется его род из памяти человеческой, отдал приказ, и варшавский кагал его исполнил. Из трехсот тысяч живых еврейских душ лишь тридцати тысячам наборов цифр из избранного народа дозволили остаться, и указ этот был подписан и скреплен печатью самого главы кагала, чьим именем однажды будут пугать детей в колыбели.

Мое имя и все, что есть я, тоже снискало милость у важных особ и превратилось в номер. Как Мотл у Шолом-Алейхема, сын кантора Пейси, бегает босой, восклицая: «Мне хорошо – я сирота», так и я брожу по двору дома на Францисканской, заменившему мне весь мир, и заявляю: «Мне хорошо – я номерок».

Я веду роскошную жизнь. Аристократический номер придает мне значительности, достоинства. Возвышает меня над мусорной кучей, в которой роятся остальные тридцать тысяч или около того – и убеждают себя, что лишь они по-прежнему достойны состоять в Клубе Избранного Народа. Мой номер получает в день четвертушку глинистого хлеба и какое-то хлёбово, состоящее главным образом из кипятка, картошки, которую кто-то уже украл из котла, да нескольких крупинок, что гоняются друг за другом и никак, бедняжки, не могут друг друга догнать. Еще моему номеру время от времени выдают лежалое яйцо с каплей крови