Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю - [59]

Я не ищу хвалы, я лишь хочу, чтобы оставило след мое имя и имя моей дочери, талантливой маленькой девочки Марголит Лихтенштейн (она носит фамилию моего мужа, Израиля Лихтенштейна): ей год и восемь месяцев, и она уже проявляет талант художника. Еврейский ребенок, говорит на прекрасном идише, физически и умственно развита.

Я завещаю мои работы еврейскому музею, который непременно будет организован, дабы воссоздать довоенную еврейскую культурную жизнь до 1939 года и изучить страшную трагедию еврейской общины в Польше во время войны.

Выше моих сил излагать подробности нашей ужасной судьбы, великой трагедии нашего народа; оставлю это моим коллегам, еврейским писателям. Я прошу человека или общину, которая найдет мои работы, помнить, что мне пришлось обрезать картины, чтобы уменьшить их размер.

Я прошу, чтобы [следующим] сообщили о моей судьбе, судьбе моего мужа и моей дочери: моей дорогой золовке Ентке Лихтенштейн и ее мужу Аврааму Путерману в Буэнос-Айрес (я не знакома с ними лично), моему деверю Шломо Лихтенштейну и его жене Наоми Фридман в Палестину, Тель-Авив (с деверем я тоже лично не знакома). Моему другу Б[ен] Ц[иону] Харитану в Нью-Йорк, любимому другу, учителю, писателю, общественному деятелю. Моим собратьям-художникам из Варшавы, которые уехали в Советский Союз. Великому еврейскому писателю И[сроэлу] И[ешуа] Зингеру, первому, кто раскрыл мой талант.

Помимо этого, всем друзьям, товарищам, писателям, которые меня знали.

Теперь я спокойна. Мне суждено умереть, но я сделала свое дело. Я пытаюсь спасти хотя бы часть своих работ.

Прощайте, друзья и товарищи, прощай, еврейский народ. Не допусти, чтобы такая катастрофа повторилась.

1 августа 1942 года

Архив Рингельблюма I:1456

Переводчик с идиша неизвестен

Геля Секштайн (Секштейн) родилась в 1907 году в Варшаве, училась в Краковской академии изящных искусств, в марте 1937 года вернулась домой, познакомилась с Израилем Лихтенштейном, вышла за него замуж, в 1940-м родила дочь Марголит, их единственного ребенка. Во время войны работала в различных образовательных учреждениях, организованных еврейским обществом взаимопомощи. Погибла в апреле 1943 года во время восстания в гетто. В первой части архива «Ойнег Шабес» были обнаружены 311 акварелей, карандашных рисунков, эскизов и портретов, которые Секштайн сделала в 1930–1942 годах.

Иешуа Перле 4580

Круглое число. На первый взгляд выглядит бессмысленно и даже глупо.

Сам по себе такой номер – словно серенькие людишки, которые проходят по жизни в одиночку и умирают без покаяния.

Но если арифметик или звездочет взглянул бы повнимательнее на это число, возможно, пришел бы к какому-нибудь оригинальному заключению или произвел бы таинственные числовые подсчеты, на основе которых очередные дураки предскажут появление мессии или же апокалипсис.

Трезвые умы по зрелом размышлении, вероятно, приняли бы эти цифры за личный номер полицейского, носильщика на вокзале, тюремного надзирателя, собаки (уж простите, что упоминаю их через запятую) или черт знает кого еще.

Люди вряд ли поверят, что из этих цифр вопиет великое страдание, боль и муки народа, сыном которого мне выпало родиться.

Но невозможное стало возможным. Случилось это в 1942 году, в месяце тишрее[143], в земле польской, в городе Варшаве. Во время правления злодея Амалека, да сотрется имя его и память о нем, с согласия еврейского кагала, чьи добрые дела да принесут ему пользу и на этом, и на том свете.

Да удостоится он жизни вечной, варшавский еврейский кагал. Ведь это кагал пожаловал мне номерок: четыре тысячи пятьсот восемьдесят[144]. Это кагал снял с меня голову – лишил меня имени – и заменил его номерком. Так я с ним и живу, он стал мною.

Пожалуй, стоит рассказать о том, как я, обычный еврей, дождливым днем месяца тишрея превратился в номер. Не буду хвастаться. Как и все остальные, я явился в этот мир головою вперед и попал в него без имени. Целых восемь дней, по еврейскому закону, я прожил не только без имени, но и без номера. В 1942 году в это трудно поверить, однако ж номера у меня не было, и моя дорогая мать без всякой опаски брала меня на руки и кормила теплым молоком из своей прекрасной груди. Она без опаски согревала меня своим юным телом, ласкала меня, заботилась обо мне, как только может мать (вдобавок еврейка) заботиться о первенце, которому однажды предстоит читать по ней кадиш[145].

Восемь дней спустя[146], как ведется у евреев, меня благословили и сказали: «Да будет имя ему в Израиле и т. п.».

Имя человеческое подобно живому существу из плоти и крови. Его нельзя ни увидеть, ни ощутить, но без него невозможно жить. Я носил его, это мое имя, как красавица носит еще более красивые жемчуга. Оно было моим, только моим. Ведь я унаследовал его от дедов и прадедов. Я получил его с кровью матери, с потом тяжко трудившегося отца.

Имя мое жило со мной в одном доме. Под одной крышей, в одной постели. Я был им, а оно было мною. Оно вместе со мною выучилось ходить, выучилось говорить. Когда меня звали, оно навостряло уши. Если я страдал, оно тоже страдало. Оно радовалось моей радостью, плакало моими слезами, смеялось моим смехом и мечтало моими мечтами.