Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю - [30]
Немцы велят евреям-лавочникам вешать вывески на идише… нет, на иврите… «за рекою жили отцы ваши издревле» [Нав. 24:2].
Это никого не удивляет. В этом указе усматривают продолжение польской политики: еще до войны, при ОЗОНе[97], всем евреям велели вывешивать возле своих лавочек плакаты с настоящими еврейскими именами хозяев – не Геля Вержбицкая или Бернард Лечицкий, а совершенно библейские Хана и Борух. Буквально в одночасье появляются изготовители вывесок на иврите, и улицу заполоняют таблички с их небрежно-уморительными надписями: Ахило мезойнес миним [«Все виды пищи для еды» (ивр.)], Барзел йошон кони [«Подержанное железо скупаю я» (ивр.)], Хайот бгодим ишим [«Швей одежды [для] людей» (ивр.)] и прочая тарабарщина. Вайнбаум вешает вывеску: Хонус лехем мезойнес вехол ахило [«Магазин чтения, пищи и все для еды» (ивр.)], а его новая жена, сестра покойной жены (вовсе не та мачеха, которую пророчила жена булочника Рухтше), спорит с торговцем марлею, знатоком идиша, который смеется над нею, потому что ей следовало бы сделать вывеску получше и только на идише, а она написала на идише и на иврите, испортила хорошую табличку. Что ему надо – чтобы она дразнила немцев? Хотят иврит – получат иврит. Пусть ломают себе голову, лишь бы оставили ее в покое!
Евреям уже запрещено ездить на поезде, однако этот приказ еще соблюдается не так строго. Да и не сказать, чтобы он так уж сильно ударил по варшавским евреям: поездом на советскую сторону добираются очень немногие, большинство на автобусах, повозках, а то и вовсе пешком. Кататься на поезде народ не привык, это для самых забубенных молодчиков – контрабандистов и прочих проныр: эти уболтают и черта, и у них есть деньги на подложные документы, чтобы разъезжать по всей Польше.
У подъезда шум, суета: дочь сборщика податей, жених которой вступил в организацию «Дети Варшавы»[98] и погиб, обороняя город, влюбилась в вора и вышла за него замуж. Ее отец, хасид, сбежал из дома прямо во время бомбардировки, потому что дочь подселила к ним в квартиру воров. А теперь вот и вовсе вышла за одного из них замуж. От переживаний отец ее заболел и вскоре скончался. Перл приправляет эту историю остроумными замечаниями и в конце концов восклицает: «Кто бы мог подумать, что дойдет до такого? Но она-то какова, хасидская дочка – дрянь, как есть дрянь! Наши бы дети нипочем такого не сделали, только хасидская дочка может влюбиться в жулика». Жена сапожника выслушивает все это с глубоким удовлетворением, Желеховчанин же напрягает остатки ума, силясь подобрать подходящую иллюстрацию того, что эти растяпы-хасиды куда глупее нас… да, он это знал еще в Желехуве.
Перл снова и снова пересказывает эту историю во «временном» жилище, которое, пока у нее ремонт, делит с Желеховчанином и сапожником; только бы соседи не догадались, как ей не терпится поскорее перенести скудные пожитки обратно в отремонтированный, обновленный дом! Кухню уже закончили, и Перл тайком готовит там обеды: в конце концов, остальным незачем знать, что она ест. Она уже договорилась о покраске. Пока же стои́т каждый день на толкучке на Воловке, продавая жилетки, и, довольно похлопывая себя по животу, думает: «Коли есть голова на плечах, можно иметь все что хочешь – и квартиру, и дрова (дерево со стен) – и даже за жилье не платить».
Старший сын пекаря Бродского уехал на другую сторону на автобусе. На Налевках останавливаются автобусы, которые за две сотни гульденов довезут до самого Белостока. Где именно на Налевках? Комендант знает, он тоже сперва хотел отправить старшего сына на автобусе, но потом ему пришла мысль получше: он лично отвезет его на поезде в Малкиню…
Сын Ривкеле, которая шьет легкие сандалии-ганди, тоже в пути. Каждый день кто-нибудь из квартирантов уезжает на советскую сторону. В каждом доме только и разговоров, что об отъезде, о бегстве. Военный портной и Желеховчанин, дожидаясь, пока отремонтируют их квартиры, дни напролет мечтают, как школяры, уехать в Советский Союз, в какой-нибудь крупный город – Москву, Ленинград, Харьков, – где можно купить большую буханку белого хлеба и целую миску риса, а еще рыбу и мясо.
– Слушайте, слушайте, соседи, – заикаясь, бормочет Желеховчанин. – Я поговорил с парнишкой из десятого, который вчера вернулся оттуда за женой и детьми. Так вот он утверждает, что, если тебя примут в партию большевиков, будешь получать до пяти сотен рублей в неделю, а еще там полно разносолов. Было бы везение.
– А если не примут? – уточняет военный портной.
– Будешь ночевать в ешиве, – отвечает Желеховчанин, – там хотя бы кормят. Три раза в день дают суп и хлеб: жить можно.
Военный портной согласился бы на что угодно, несмотря на то, что служба в пору Мировой войны приучила его не искать легких путей, да боится своей жены Перл: не так-то просто будет уговорить ее отпустить мужа. Двоим мужчинам не сидится дома, они то и дело выбегают послушать собравшихся у ворот. Вдруг на улицу въезжает повозка с тканой обивкой, как в местечках вокруг Люблина; в повозку набились мужчины и женщины, нарядные, как на свадьбу. На коленях у разряженных женщин саквояжики, лица горят румянцем. Куда же они направляются?
